Commentary: Повесть о пяти Блинкенах

В один прекрасный день — было это в начале 1980‑х — мне позвонил какой‑то мужчина из Флориды и отрекомендовался сыном Меира Блинкина — или, как значится в архиве иммиграционной службы США за 1904 год, «Блинкена». Блинкен‑отец был идишским писателем, автором рассказов, весьма известным в Нью‑Йорке в 1910‑х годах; сын, называвший себя Эм‑Эйч — по инициалам, хотел, чтобы я помогла издать сборник этих рассказов в переводе на английский. Ранее я упомянула о Блинкене в одной статье, привлекшей внимание его сына. Я объяснила ему, что Меир Блинкен появляется в качестве второстепенного персонажа в книге об американских идишских писателях, которую я тогда писала, но в центре книги стоят два конкретных поэта и главным образом мне интересны именно они.

У джентльмена на том конце провода было иное мнение о том, каковы должны быть мои приоритеты. Он сказал, что нам стоит вернуться к этому разговору, и предложил мне тем временем еще немного подумать. Для перевода рассказов и урегулирования вопросов с издержками и издательским процессом он наймет кого‑нибудь еще. От меня ему требовались лишь список отобранных рассказов и предисловие, где Блинкен был бы помещен в изучаемый мной литературный контекст. Он сказал, что книга нужна ему для сыновей и внуков: иначе они никогда не поймут, откуда пришли. Вот к чему все сводилось в сухом остатке: ему была нужна книга, а мне просто хотелось писать о других литераторах.

Меир Блинкен, бесспорно, созрел для того, чтобы его переводили — в свое время им восхищались, да и сегодня его произведения вполне можно читать, — но что именно, по ожиданиям его сына, должны были прямые потомки узнать из его рассказов, кроме того, что их дед был даровитым идишским писателем? Меир, как и тысячи ему подобных, приехал в Америку один, чтобы снять комнату и работать, пока не накопит денег на билеты для жены и двоих сыновей. У него было медицинское образование, и в Америке он устроился массажистом. По его произведениям чувствуется, что он не понаслышке знал о негативных переживаниях, вызванных такой кардинальной сменой места жительства, и ее последствиях для брака и интимной жизни. В своих лучших рассказах он исследовал негостеприимную «ничейную полосу» между мужчинами и женщинами: любовь жены к мужу переходит в самую черную ненависть, когда муж настаивает на аборте, между тем как жена вымолила беременность у Б‑га; другая жена позволяет себя соблазнить словно бы в сомнамбулическом сне, по заранее продуманному стереотипному сценарию.

Когда Эм‑Эйч позвонил мне впервые, в Монреале была зима. Когда из Флориды прислали огромную коробку в подарочной упаковке с месячным запасом апельсинов и грейпфрутов, я невольно стала напевать: «Просто я не умею говорить “нет”» — родилась такой на свет» . Следующей зимой, поехав во Флориду, я навестила его и его жену Этель в их доме в Палм‑Спрингс. К тому времени я благодарила судьбу за то, что согласилась выполнить эту работу: ведь знакомство с ним оказалось приятным. Он был обаятельнее всех тех, у кого я взяла интервью для своей книги, — всех вдов, детей и друзей интересовавшей меня группы литераторов, и вдобавок — правда, ему я об этом не сказала — заинтриговал меня больше, чем его отец.

Морис Генри Блинкен (его полное имя я почерпнула из некрологов) был образцом человека, который сделал себя сам. Его, одного из двоих детей, оставленных Меиром в России, привезли в Нью‑Йорк, а в пятнадцать лет, со смертью отца, он осиротел. Учился в Нью‑Йоркском университете, в 1924 году окончил школу права при этом университете, был представителем различных компаний, а затем, 30 лет спустя, основал вместе со своим сыном Робертом корпорацию «Майт». Насколько я понимаю, на момент нашего знакомства годовой товарооборот этой компании, производившей комплектующие изделия для промышленности и металлические изделия, составлял около 70 млн долларов. Но, когда я пришла в гости, Эм‑Эйч ни разу даже не намекнул на что‑либо, связанное с этим, да и сообщать что‑то еще об отце и том круге иммигрантов, в сущности, не захотел. А вот о чем он захотел поговорить — и мы проговорили несколько часов — так это о борьбе за Израиль и своем вкладе в его создание.

Среди болезненных вопросов, до сих пор преследующих американское еврейство, есть и такой: могли ли члены этой общины до Второй мировой войны и на ее протяжении сделать больше ради спасения собратьев‑евреев? Человек, принимавший меня в своем доме, проявил максимум творческой смекалки при столкновении с этой проблемой. В подмандатной Палестине в конце 1930‑х и в 1940‑х годах британцы относились к евреям в некоторых отношениях еще негостеприимнее, чем два зла‑близнеца — Германия и Советский Союз, объединившие силы при заключении пакта Гитлера–Сталина 1939 года.  Евреи не питали ни малейших иллюзий по поводу нацистского расизма и не были вправе ждать чего бы то ни было от коммунизма, подавившего еврейскую религию и объявившего противозаконными иврит и сионизм как отражение еврейского национального самосознания. Но Британия была бастионом демократии и той самой либеральной державой, которая ранее обнародовала Декларацию Бальфура, поощрявшую восстановление родной страны евреев в Палестине. Британии, победившей в Первой мировой войне, дали мандат на управление Палестиной и поручили обеспечивать там мир. Со стороны британцев было необъяснимо жестоко препятствовать въезду евреев в места, которые были для них убежищем, и противиться праву евреев на их родовую землю. Но, едва Англия возглавила атаку на нацизм, лидеры американского еврейства сочли, что не могут выступать против Британии.

Среди аргументов, которыми британцы оправдывали свое поведение, был и такой: мол, на Земле Израильской в любом случае нет природных ресурсов, необходимых, чтобы она служила евреям в качестве родной страны. Тут‑то и подключился Эм‑Эйч. Он содействовал учреждению Американского института Палестины. Не возлагая вину на британцев, не предъявляя им обвинений, не вступая в полемику, он заказал авторитетному американскому либеральному экономисту Роберту Натану исследование осуществимости проекта, чтобы продемонстрировать экономический потенциал Палестины на основе фактологического анализа. Изданная в 1946 году работа «Палестина: проблема и обещание. Экономическое исследование» аргументированно ратовала за сионизм в кругах, где оценки были «более всего подвержены искажениям под влиянием сильных эмоциональных предпочтений». Она дала положительный ответ на вопрос: «Может ли Палестина обеспечить более многочисленное население?», удовлетворивший всех, искренне готовых к тому, чтобы их переубеждали.

Я была рада слушать, когда Блинкен детально излагал выводы, сделанные в работе о таких факторах, как пахотные земли, источники водоснабжения, а также потенциал для экспорта цитрусовых и зимних овощей, способного уравновесить потребность в импортном хлебе и мясе. Вывод Натана, что Палестине было бы легче «обеспечить 2млн евреев, чем 600 тыс., проживающих там на настоящий момент», убедил многих скептиков и был признан способствующим делу сионизма. Если к моменту нашей встречи поразительные реалии израильской жизни уже затмили собой это исследование, я достаточно недалеко отстояла от него во времени и достаточно хорошо знала эти страницы истории, чтобы по достоинству оценить, каким смелым и важным оказалось это начинание.

Эм‑Эйч не жаждал признания своих заслуг. Он просто хотел поделиться со мной воодушевлением тех лет — возможно, сожалея, что его дети с ним этого не разделяли. Под конец своего длительного визита я подметила, что, когда он выражал гордость своими троими сыновьями Дональдом, Робертом и Аланом — а то, очевидно, были безупречные граждане и прекрасные люди, — это не сопровождалось какими‑либо упоминаниями об их любви к евреям и ответственности за судьбу евреев. Я почувствовала, что работа, которую он мне заказал, призвана добиться, чтобы им импонировало то, что они евреи. Наша традиция настаивает на образовании — обучении путем официальной передачи знаний, создающих эффект присутствия обрядов и повторов, таких остроумных педагогических стратегий, как седер Песах, и приверженности Торе как «древу жизни», — потому что без этого ни одна столь сложно устроенная цивилизация никоим образом не может выжить и уж тем более процветать. Однако большая часть целого поколения американских евреев так и не выполнила эту работу. Поскольку я имею отношение к идишу, я постоянно слышала, как родители, подобные Эм‑Эйчу, сожалели, что не смогли научить своих детей идишу и идишкайту, а заодно о том, что не смогли предотвратить их смешанные браки или разрыв с родными.

Поэтому я была очень рада, что свела знакомство с М. Г. Блинкеном, и у меня было ощущение, что я получила эпизодическую роль в его американской саге. С его отцом меня объединяли факт рождения в Европе и идишская речь, а с Эм‑Эйчем — страстная забота о безопасности Израиля. Но по возрасту и аккультурации я была ближе всего к его сыновьям. Эта затея напомнила мне, как беспокоился мастер идишской литературы И.‑Л. Перец о «золотой цепи» еврейской традиции, наблюдая, как она постепенно истирается, меж тем как польское еврейство осовременивается. Работая над своими произведениями в 1890–1915 годах, когда еврейская молодежь аккультурировалась, ассимилировалась или — при необходимости — переходила в христианскую веру примерно так же быстро, как и в Америке (за вычетом необходимости менять веру), Перец перешел с призывов к необходимым реформам к оплакиванию их последствий.

В рассказе «Четыре поколения — четыре завещания» Перец обрисовывает череду поколений. Патриарх реб Элиэзер оставляет рукописное завещание на идише, краткое и практичное, считая само собой разумеющимся, что его семья соблюдет дух завещания. Его сын Биньямин преуспел в бизнесе больше отца, и потому потребовался куда более пространный, отвечающий всем формальностям идишский документ, где скрупулезно разжеваны все его ожидания, возложенные на ответственный подход к принятию наследства, — ведь больше невозможно предполагать, что все и так сделают, как надо. Его потомок завещает — на польском языке — вызвать телеграммой его единственного сына из Парижа, а также жертвует крупную сумму Обществу попечения о бедных, с тем чтобы оно указало фамилию жертвователя . И наконец, сын‑парижанин оставляет, прощаясь с миром, записку без подписи. Перец выступает больше как полемист, чем как художник, раскрывая, почему этот последний в роду не может жить дальше: «Много стран повидал я, но ни одна не стала мне родиной… Я бегло говорил на многих языках, но ни один не чувствовал» . На него не возложили никаких обязанностей, его не обучили ни одной полезной профессии, ему не привили верность чему‑либо, и этот молодой космополит — порождение пустоты, которой он и распахивает объятия, кончая самоубийством.

Как резок контраст между этой повестью о деградации и сагой о Блинкенах, словно нарочно подчеркивающий разницу между еврейским опытом в Польше и Америке! Здесь за уходом первого поколения сходным образом последовало обогащение сына — но следующие поколения достигли еще больших высот в областях личной самореализации и служения обществу. Сопоставим их историю с сюжетом Переца: три сына Мориса Генри учились в средней школе имени Хораса Манна  и Гарвардском колледже, и все они разбогатели и сделались компетентными профессионалами благодаря собственным силам. Они служили в армии, женились и вырастили детей, а при администрации Клинтона двое из троих братьев стали послами США: Дональд в Венгрии, Алан в Бельгии. Теперь сына Дональда — Энтони, представителя четвертого поколения, да продлятся его дни, — выдвинули на пост Госсекретаря в администрации Джозефа Байдена. Америка воистину оказалась «голдене медине» — золотой страной из грез еврейских иммигрантов.

Но так ли взглянул бы на это Перец или сам Эм‑Эйч? А как же золотая цепь еврейской традиции? Ради чего Морис затеял перевести и издать рассказы отца — просто чтобы выставить книгу напоказ на полке или в надежде, что она поможет его родным остаться евреями? Требуется ли для успеха в Америке, чтобы еврейство в тебе отмерло? Либо еврейская история доказывает, что свобода вероисповедания, этнический плюрализм и демократическое объединение вдохновляют меньшинства, стимулируя их преуспевание?

 

Лет двенадцать тому назад я снова вспомнила о Блинкенах, когда упоминание об исследовании Американского института Палестины попалось мне в письме в редакцию нашего журнала, которое написал сын Мориса Дональд (одно время он был членом Издательского комитета журнала «Комментари», а также послом США в Венгрии). В письме он откликался на статью о неоднозначных отношениях премьер‑министра Черчилля с евреями и цитировал его обращенное к палате общин заявление в 1946 году — мол, было бы «воистину слишком глупо» предполагать, что «в Палестине есть место для колоссальных масс евреев, которым хотелось бы покинуть Европу, или что они смогли бы интегрироваться за такой срок, который сейчас было бы практично принимать в расчет». Хотя Черчилль пронес через всю жизнь филосемитизм и однозначно поддерживал сионизм, он не предпринял ничего, чтобы дать разрешение на еврейскую иммиграцию в Палестину ни тогда, когда она спасла бы сотни тысяч человек, ни даже после войны в целях приема беженцев. Посол Блинкен пишет в защиту Черчилля, что его взгляды совпадали со «всеобщим восприятием в то время», а затем указывает, что восприятие этой темы изменилось благодаря исследованию, предпринятому по инициативе его отца. Когда исследование представили в Англо‑американский комитет по вопросу о будущем Палестины , оно встретило единогласную поддержку, и это поспособствовало тому, что Великобритания сдала ООН мандат на управление Палестиной. «Полагаю, если бы в 1946 году Черчилль находился у власти и смог бы ознакомиться с докладом Натана, — написал Дональд Блинкен, — то он принял бы меры к открытию Палестины для еврейской иммиграции, вложив значимое содержание в свою неуклонную поддержку дела сионизма».

Эти указания на большое влияние исследования, более громкие, чем исходившие когда‑либо от самого Эм‑Эйча, приводились как довод в пользу британцев, а не евреев. Собственно, в исследовании воздержались от порицания бездействия британцев только потому, что заручиться британской поддержкой было необходимо. А посол Блинкен цитировал этот документ, защищая репутацию Черчилля, ограждая Черчилля от упреков в том, что он не содействовал спасению евреев, когда мог бы посодействовать. Любопытный поворот на 180 градусов, поскольку тогда — в 2008 году — война против Израиля еще завоевывала позиции в политике и дипломатии.

За исключением Мориса и его жены, я никогда не встречалась с другими членами семьи Блинкен, но, судя по всему, что я о них узнала, они были и остаются прекрасными людьми и преданными своей стране американцами. Я прочла книгу «Вера и посол», написанную Дональдом вместе с его женой Верой: начинается с рассказа Веры о ее детстве в Венгрии в военные годы и бегстве ее семьи от советской оккупации, а затем круг замыкается — описывается ее возвращение в эту страну в качестве супруги американского посла и работа Дональда там с 1994 по 1998 год. Судя по его части книги, он в полной мере пришел к пониманию бедственного положения и потребностей Венгрии и искал решения.

Увлеченность Дональда судьбой Венгрии почти затмили участие его брата Алана в жизни Африки и его последующая деятельность в должности американского посла в Бельгии. Хотя президент Клинтон назначил обоих на эти посты как верных сторонников Демократической партии, сомневаюсь, что кто‑либо из профессиональных дипломатов выполнял бы эту работу с еще большей проницательностью и сочувствием. То же самое чувство ответственности, которое их отец испытывал в отношении евреев и Израиля, его сыновья перенесли на страны, куда их назначили, и решение сложных политических вопросов, стоявших там перед обществом.

Вот отчего я опешила, когда в интервью в 2001 году экс‑посол Алан Блинкен дал понять, что доверяет традициям американцев и евреев меньше, чем традициям Африки и Европы. Высказываясь о только что избранном Джордже У. Буше, он назвал «необычайно пугающим» обычай, введенный этим президентом: «Разве не лучше, чтобы это был кто‑то, действительно радеющий об Америке, а не кто‑то, каждое утро начинающий утреннее заседание в зале правительства с молитвенного собрания? Даже католические европейские страны не стали бы и мечтать о том, чтобы министр начинал день с молитвенного собрания в своем кабинете». Забудем пока историю американских президентов; Алан Блинкен, казалось, ведать не ведал, что благочестивые евреи начинают каждый день с молитвы, а, когда это возможно, с молитвенного кворума, и не желал задуматься над предположением, что раздел Европы между Гитлером и Сталиным ускорился, возможно, потому, что ее лидеры перестали молиться Б‑гу. То, что он увидел в этом что‑то «необычайно пугающее», указывает: влечение к разрыву со своими корнями, наводившее страх на Переца, все же оказало определенное ослабляющее влияние.

И это приводит нас к четвертому поколению. Предложение назначить Энтони Блинкена, сына Дональда, Госсекретарем в администрации Байдена, пока по большей части одобряют и республиканцы — они боялись, что эту должность займет кто‑нибудь «похуже», — и демократы, опасающиеся, что левое крыло их партии захватит власть. Если в этом кадровом решении проявляется способность избранного президента прокладывать собственный политический путь, оно и впрямь может оказаться переменой к лучшему по сравнению с текущим сползанием его партии к радикализму. Вдобавок те, кто лично знает Тони по его работе в «Гарвард кримсон» и «Нью репаблик»  как талантливого музыканта‑любителя, а также по его деятельности профессионального политика, неизменно рисуют портрет надежного и приятного человека.

Поскольку теперь весь его послужной список предан огласке, у меня нет необходимости пересказывать сведения о его службе на нескольких высокопоставленных должностях в Госдепартаменте, Комитете сената США по международным отношениям, а также на посту советника вице‑президента Байдена по национальной безопасности в администрации Обамы. В кругах демократов он принимал сторону интервенционистов при противодействии злостным нарушителям прав человека, но в то же время он — убежденный интернационалист, европеанист и, подобно своему отцу, верный сторонник Демократической партии. Значительную часть его послужного списка составляет профессиональное оправдывание того, что обозреватель Дан Сенор в 2011 году назвал «самым неукоснительно однобоким антиизраильским курсом в дипломатии, которым зарекомендовал себя кто‑либо из американских президентов при жизни нескольких последних поколений». Он защищал и продвигал Совместный всеобъемлющий план действий , облегчивший Ирану путь к разработке ядерного оружия, — это превентивное задабривание иранских лидеров после того, как они объявили Израиль «государством, на которое хватит одной бомбы». Перед выборами 2012 года он пытался склонять евреев голосовать за Обаму, заверяя, что администрация этого президента «круглые сутки и во всех уголках планеты предпринимает усилия», чтобы попытаться предотвратить изоляцию Израиля в ООН. В тот момент это утверждение было неправдой, а особенно циничным оно оказалось, когда администрация Обамы под конец срока порвала с устоявшимся курсом США и отказалась выступить против антиизраильских резолюций в Совете Безопасности ООН.

Хотя Энтони носит фамилию Блинкен, вырос он в другой семье. Когда ему было девять, его родители развелись, и мать вторично вышла замуж за сделавшего чрезвычайно успешную карьеру юриста Сэмюэла Пизара; во время войны он прошел через несколько трудовых лагерей и лагерей смерти и стал известен своими книгами и свидетельскими показаниями выжившего в Холокост, близкими по духу к его другу Эли Визелю. В день, когда избранный президент Байден объявил, что выдвигает его на пост Госсекретаря, Энтони поведал такую историю:

«Мой покойный отчим Сэмюэл Пизар <…> был одним из 900 учеников школы в Белостоке в Польше, но единственным, кто выжил в Холокост после четырех лет в концлагерях. В конце войны, во время “марша смерти”, он сбежал в баварские леса. Притаившись в укрытии, он услышал низкий рокочущий звук. Это был танк. Но он увидел, что на боку танка нарисован не железный крест, а белая пятиконечная звезда. Он подбежал к танку, люк распахнулся, на него сверху взглянул американский солдат, афроамериканец. Он опустился на колени и произнес единственное, что знал по‑английски, три слова, которым до войны научила его мать: “Боже, благослови Америку”. Вот кто мы такие. Вот что, пусть даже несовершенно, символизирует для мира Америка».

Трогательно. Но ни в интервью, ни при выдвижении своей кандидатуры Энтони Блинкен не сослался на параллельную судьбоносную историю о своем деде, который смекалисто поспособствовал автоэмансипации евреев и убедил других присоединиться к усилиям по освобождению еврейской родины. Со своей стороны, Эм‑Эйч никогда не оставлял попыток укрепить мощь двух демократических стран. В 1981 году он написал о крахе внешней политики США в Иране, облегчившем усиление аятолл: «Политика, проводимая сейчас, довела нас до плачевного положения — это раболепие, подобострастие и бессилие. Стараясь уважить “деликатные чувства” арабов, мы всего лишь раззадорили их требования, а эти требования часто бывают деспотическими и капризными…» Он ратовал за сотрудничество Израиля и Америки в обороне при противостоянии их общим врагам.

Эм‑Эйч знал, что ни Черчилль, ни американцы не пришли на выручку евреям — не стали даже бомбить лагеря смерти; он понимал, что евреям придется самим восстанавливать свой дом и убежище в Сионе, чтобы у них была возможность прийти на выручку другим и также, посредством стратегических альянсов, усилить Америку. Его сыновья унаследовали отцовский талант политика, но ничего не внесли в его выдающийся вклад в безопасность Израиля. Его внук был высокопоставленным должностным лицом в администрации, враждебной Израилю, и станет высшим должностным лицом, отвечающим за нашу внешнюю политику в новой администрации, чье отношение к Израилю далеко еще не ясно.

Евреи остаются мишенью худших врагов цивилизации, и, следовательно, их положение — самый достоверный индикатор степени свободы. Перец сочинил историю о череде поколений, чтобы отразить свое видение упадка — судьбы евреев, не отделимой от судьбы Польши. То, какое применение нынешняя администрация найдет Энтони Блинкену и как он будет действовать под ее влиянием, станет поучительной кульминацией увлекательной и показательной истории одного американо‑еврейского семейства, о которой я впервые узнала благодаря неожиданно значимому телефонному звонку 40 лет тому назад.

Оригинальная публикация: A Tale of Five Blinkens