«Что такое салфет?» и другие вопросы от Вениамина Каверина

Текст и подбор иллюстраций: Андрей Цунский

• Вениамин Каверин.»Верлиока»
• АУДИОВЕРСИЯ
• Плейлист на youtube

«…я волей-неволей оказался в литературе, а литература, согласитесь, бессмертна».

В. Каверин

Taleon без шампанского

Этот дом в своей жизни вмещал в себя самые разные вещи. В нем, в частности, бывали двое Кавериных. Возможно, что и больше, но здесь точно бывали двое литературных Кавериных. Один посещал ресторан Taleon, где пил шампанское, да и кухне отдавал должное. Другой приходил сюда в то время, когда шампанского в доме, да и во всем городе не было: «Морозы напали вдруг на нас — и какие. В нашей комнате лопнул графин с водой. Времянки обогревали на час-другой. Попав с улицы в тепло, я вдруг чувствовал, что вот-вот заплачу» – вспоминал это время один сказочник, Евгений Шварц. В этом здании тогда находился ДИСК – дом искусств, название которому придумал Алексей Максимович Горький. Кто только не жил и не спасался в то страшное время под этой крышей… впрочем, Мойка, 59 — почитайте сами. И не ограничивайтесь Мойкой 59-а, это целый квартал, и если бывали вы в Петербурге… Как? еще в Ленинграде? Так это где был дом политпросвещения и кинотеатр «Баррикада», там снимали сцены кинематографа для «Собачьего сердца». А, вы уже в Петербурге бывали? Да-да, именно, там была котлетная в девяностые — со стороны Мойки! Котлеты были куда лучше политпросвещения.

Но у нас с вами сегодня разговор о сказочнике. Нет, не о Щварце! А о том, о котором Евгений Львович напишет однажды: «И вдруг поняли — жизнь показала, время подтвердило: Каверин — благородное, простое существо. И писать он стал просто, ясно, создал в своих книгах мир несколько книжный, но чистый и благородный». Именно, не о том Каверине, о котором читают, а о том, которого и самого можно читать.

Сказочник в начале не сказочного пути

Сама жизнь сказочника часто похожа на сказку: во всяком случае сюжет такой жизни умеет закладывать очень лихие повороты.

Сначала человек себя сказочником не чувствует. Конечно, хочется чувствовать себя героем и мечтать о подвигах, а не о бумаге и чернилах.

Веня Зильбер мечтал. О чем? «Меня не пугала смерть Грибоедова и нравилась жизнь Мериме. Мировая революция приближалась. Я видел себя произносящим речь в Каире, в мечети Аль-Азхар, на конгрессе освобожденных восточных народов. В свободное от государственных дел время я намеревался писать стихи или, может быть, прозу». Это не планы карьериста и не жизненные установки профессионала. Это именно мечты.

Если человек оканчивает Институт живых восточных языков и Историко-филологический факультет Университета, в стране где страшная нехватка образованных специалистов – куда его могут направить? В Аравию? В Пушкинский дом? На дипломатическую службу? Что-что? В аспирантуру? Как же небогата ваша фантазия. На военную службу — причем в ассенизационный обоз. Представляю себе лицо чиновника, который с удовольствием, считая себя бесконечно остроумным вершителем судеб, выписывал эту бумажонку… С Кавериным у него не вышло. Горький заступился. О том, что стало с другими – которые не были знакомы с Горьким, страшно подумать. У чиновника много фантазий, и будет ещё много, пока наконец не поставят его в России на место, где он будет для страны, а не наоборот.

Веня вырос и стал Вениамином Александровичем, но попал не на конгресс освобожденных восточных народов. Так вышло, что народы освободились несколько позже, да и конгресс до сих пор не состоялся. Он все же оказался в аспирантуре, но в филологической, и защитился по теме «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского».

1 февраля

В этот день состоялось первое заседание тогда еще просто кружка молодых литераторов в том самом Доме Искусств. Название кружка возьмут у великого сказочника Гофмана – «Серапионовы братья». Печальная судьба этого сообщества характерна для всей истории нашей литературы в страшном двадцатом веке.

В ДИСКе, на Мойке, 59, но не в залах со скульптурами Родена и не в роскошной библиотеке купцов Елисеевых, где в дальних углах на стенках были дорисованы книжные корешки… «за барской кухней в «людском» коридоре, прозванном «обезьянником», в комнате Миши Слонимского собирались Серапионовы братья…» Автор этих слов – Елена Полонская.

Именно тут, на серапионовых спорах, Каверин окончательно станет писателем. Тут оценит его Горький и не даст унизить его «военной» службой. Тут он станет «одиннадцатой аксиомой». Тут прочитает: «…больше смелости, самонадеянности, самоуверенности. Теории — это весьма интересно, иной раз даже полезно, реже — необходимо, но самое-то важное для юности — учиться из опыта, не верить, исследовать, проверять и затем уже верить! Если хочется»*.

Именно в Доме Искусств, среди и вокруг Серапионовых братьев найдет Каверин друзей, учителей, товарищей. И предателей – ну как же без этого…

«В одной из своих статей о «Серапионовых братьях» Горький писал, что «Серапионы» вместо приветствия произносят: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно…» Признаться, я не помню, чтобы нам служил приветствием этот девиз. Наверно, это было не так. И все-таки это было именно так. Кто знает, какая жизнь ожидала нас, призвание еще ничем не напоминало профессию. Но это было так важно — впервые понять, почувствовать и объяснить себе, что без строгой, требовательной любви к литературе нечего и браться за перо. Так бесконечно важно!» – это уже его собственные слова.

^{*Что за аксиома и кто это написал? Что за Серапион? Кто такая Полонская? Ну, не ленитесь. Поиск теперь не такое уж сложное дело. Кто такой Гофман? Да вы что — меня совсем не читаете?!}

Что такое «продолжение следует»

В 1936 году в санатории, в Курортном районе под Ленинградом он оказался за одним столом с Михаилом Лобашёвым. Ученым, биологом, генетиком. О генетике сказочник знал много – ведь его брат был выдающимся генетиком. Так что общение завязалось. Новый знакомый со временем рассказал ему о своем детстве – о том, как остался сиротой, как сбежал в Ташкент, как оказался там в школе-коммуне и потом поступил в Университет и стал ученым.

«Это был человек, в котором горячность соединялась с прямодушием, а упорство — с удивительной определенностью цели, – вспоминал писатель. – Он умел добиваться успеха в любом деле».

Биография Лобашёва показалась ему достойной книги, каковую он и написал: как мальчик убежал из дому, как попал в школу, как… Но повесть в издательстве не приняли.

Когда у талантливого человека не принимает книгу издательство — тут два варианта. Или писатель отдаст рукопись в другое издательство, и ее издадут потом, или после его смерти, или никогда. Или он отложит рукопись на время, а потом к ней вернется. Есть в жизни сказочников такие сказки, которые и с автором могут творить чудеса. Нужно только сделать первое чудо, самому побеспокоиться. Буквально – забыть о покое. И продолжение воспоследует.

Продолжение – сказочное и нет

История Михаила Лобашёва перенеслась в город Энск. Река, сам город, дом на берегу. А я ведь там был. Видел. Все так и есть – только это не Энск, а Псков, где родился сам сказочник. История начала себя рассказывать от первого лица. Потом было знакомство с Самуилом Клебановым, полярным летчиком… (Интересно, Сэм Клебанов, кинодеятель – не внук ли? Или иной родственник? Как-то в автобусе, когда ехали на джазовый фестиваль, я вдруг подумал об этом – лица-то похожи…) Сбор материалов был не менее запутанным и увлекательным, чем поиски экспедиции Татаринова…

Получился роман. Первый том напечатал журнал «Костер», затем он вышел отдельной книгой. А в победном 1945-м вышел и второй том. Роман дважды экранизировали. Получить его в подарок было мечтой многих школьников – и моей в том числе.

И все же это сказка. Она хорошо закончилась.

Впрочем, чудеса и в жизни присутствовали. Каверин даже не попал в лагерь, как его брат. Но был тогда и еще один способ казни. Можно было назвать писателя, который в двадцать три года уже умер, «воинствующим буржуазным индивидуалистом» и «типичным выразителем идей либеральной буржуазной интеллигенции предоктябрьской формации». И запретить его упоминание. Так сделали с другом сказочника, Львом Лунцем. И не только с ним.

Какой должна быть сказка

Какой жанр ни возьми – на любой когда-нибудь набрасывался злобный обыватель с огрызком карандаша за ухом.

«Но больше всего доставалось, без сомнения, сказке. Ведь были времена, когда педагоги считали, что не нужны не только сказки, но даже куклы, потому что они «переразвивают» у девочек материнский инстинкт. Тогда твоя сказка притаилась в самом незаметном уголке нашей литературы, мечтая только об одном: чтобы ее не заметили, чтобы о ней – не дай бог – не заговорили. Но о ней говорили. Ее разбирали по косточкам. Над подвалом, где она ютилась, надстраивали целые этажи, и в просторных, светлых помещениях сидели хорошо одетые люди, неторопливо рассуждавшие о том, какой должна быть сказка» – это Каверин, о судьбе сказок Шварца, но ведь не только об их судьбе. А сказку и без этих «хорошо одетых людей» писать ох как непросто.

Трудности сказочного производства

А кто-то ведь решил, что со сказками не стоит мудрить. Берешь чужую книгу, наспех переписываешь своим почерком, перетащив действие в окружающую тебя реальность, а если уж совсем не умеешь писать – найди того, кто умеет, и кому нужны деньги. И получалось ведь!

Но если ты — сказочник настоящий, мало того, что самому придется выдумать героя. Весь мир придётся выдумать. И не мультяшный. Не целлулоидный, не плоский – настоящий. Нужно выдумать такой мир, куда не страшно будет самому переселиться после смерти. Меньшим нельзя испытать тот мир, который предлагаешь читателю.

И должны там быть приключения, и герои, и много хороших людей. И злодеи нужны. Ну как же без них…

Можно, конечно, поместить свои сказки в тот мир, который уже имеется – с королями, героями, драконами. Но…

Толкину, чтобы создать сказки про своих хоббитов, потребовалось создать целый эпос. Да что там – даже для «Игры престолов» пришлось целые языки сочинять. Потребитель требует. Но потребитель потребует и получит, употребит и забудет. А читатель – он ведь должен поверить… Сказочник должен рассказать ему о его собственной жизни. О том, что случилось с читателем – или могло случиться. А читатель – он разный. Иному хватит и Хоттабыча на всю жизнь. А кому-то – уже в детстве хочется чего-то посложнее. Умным живется трудно, еще с детства.

Немухинская реальность

Сказке трудно угнаться за временем. Шапки-невидимки, мечи, самобранки и скороходы – штука надежная. Они и сто лет назад, и тысячу были такими же, как и сейчас.

А как быть с телевизором? Герой чувствует в себе талант чудотворца, и силой волшебства переключает телевизор на расстоянии…Нет, он не изобрел пульт.

Героя называют «Сын стекольщика». Мало того, что это, скажем, на английский не перевести: son of a glazier? Sun of a puttier? glassmaker? Так это уже и по-русски мало кто поймет… И дело не в точной специальности, не в том, кто делает, кто режет, а кто вставляет стекло, а в пошленькой шутке. Когда кто-то кому-то загораживал вид, нередко говорили: «Ваш папа не был стекольщиком?» Каверин ответил сказкой таким «острословам»: прозрачный сын стекольщика у него – благородный и добрый герой.

Зачем мальчик кричит в клубе в рупор «Стоп! Задний ход»? Если что такое «пионерский лагерь», еще пока могут рассказать дедушки, то через тридцать лет…

Чудеса совершаются вне времени, а музыка или поэзия связаны с сегодняшним днем. Ужас, верно?

А вы знаете, что значит фраза «Салфет вашей милости?» Что такое «салфет»?

Почему аптека называется «Голубые шары» и что вообще делают шары у аптеки?

А что такое «экономка» — кто помнит?

Родители в ярости. «Несовременно!» «Непонятно!» «Устарело!» А дети не ленятся лазать в поисковик. И про аптеки, и про шары узнают. И про экономок. И сказки Каверина читают с удовольствием. И вообще – дети часто умнее родителей. Будь наоборот, не было бы не только технического прогресса.

Неудобный сказочник

Сказочник состарился, и многие вдруг перестали его любить. Нет, не читатели. Коллеги.

Во-первых, рядом с таким опасно.

Федину высказал в лицо все, что о нем думал. И если бы насплетничал, донес по начальству – а то в лицо и прилюдно! И хоть бы соврал… Травит начальство Пастернака. Иные пишут, что велено, и никто никого не лучше. Но этому больше всех надо, наверное! Не согласен он, видите ли! Судят Даниэля и Синявского – он подписывает письмо протеста.

Ну как любить того, кто так себя ведет… Могут ли любить его Федин и Шолохов за такие слова: «Писатель, накидывающий петлю на шею другому писателю, — фигура, которая останется в истории литературы независимо от того, что написал первый, и в полной зависимости от того, что написал второй».

Но стоит ли читать того, кто ведет себя иначе? Зачем читателю автор, который согласен на рабский ошейник?

Сказки остаются. Увы, остаются и эти вопросы. «Чудеса совершаются вне времени, а музыка или поэзия связаны с сегодняшним днем. Впрочем, я тоже думаю, что трусу или подлецу нечего делать в искусстве».