Гамлет по имени Нахим

В архиве известного писателя, журналиста и просветителя обнаружился и очерк с фрагментами интервью с артистом Ефимом (Нахимом) Шифриным, взятыми за долгие годы знакомства. Сегодня у нас появилась возможность познакомиться с полной версией этого очерка

Матвей ГЕЙЗЕР

Посвящается дочери — Маше Гейзер

 

Обычно я пишу медленно, мучительно. А о Шифрине писалось легко и быстро. Может быть, потому, что давно знаком с Ефимом, а возможно, сказалась моя влюбленность в его искусство. Материал уже был готов, как вдруг телевидение показало моноспектакль Е.Шифрина «Верните наши денежки, или Я играю Шостаковича». Перечитав написанную статью, я понял, что не сказал об актере и малую толику того; что хотел сказать…

Этот спектакль — исповедь сына своего времени, своей страны… Давно известно, что искусство является зеркалом общественного строя. Однажды я спросил Е.3.Шифрина, считает ли он свое искусство «политизированным». Он ответил так:

— Когда-то я уже сказал, что не скрываю своей причастности ко всему сущему. Порой мне казалось, что «политизированность» моих монологов, их «злободневность» не имеют отношения ко дню сегодняшнему — я на все смотрю как бы со стороны. Я больше задумываюсь не над тем, что скажу, а над тем, как скажу. Один из моих учителей в ГИТИСе постоянно начинал свои лекции со слов Ромена Роллана: «Искусство не грезы, а реальность». Я серьезно отношусь к этой мысли, но все же искусство меня волнует и вне реальности — абстрактно.

Весь спектакль «Верните наши денежки, или Я играю Шостаковича» — уничтожающая усмешка, вызов раболепию, вдолбленному в наши мозги «земными богами» и приведшему к потере уважения к себе… Хорошо, что я смотрел спектакль по телевизору — я видел не только игру Е.Шифрина, но и непроизвольную «игру» зрителей. И, наблюдая за многими из них, ловил себя на мысли: рабства в буквальном смысле слова нет, но рабская психология и сейчас «живее всех живых». А раз так, то пути к рабству, преподносимому «хозяевами» как «свобода», — открыты, и мы снова будем дружно вышагивать в колоннах и распевать: «Человек проходит, как хозяин…» Ведь прозвучавшая в спектакле песня Дмитрия Шостаковича на стихи Бориса Корнилова «Вставай, не спи, кудрявая» — из того же «Сборника песен», что и «Широка страна моя родная…». И наблюдая, с каким энтузиазмом подпевали зрители: «Страна встает со славою на встречу дня», — подумал я, что с не меньшим энтузиазмом зрители запели бы «…мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Еще и сегодня люди боятся не только говорить правду, но и думать о ней… и рецепт для оправдания своей трусости они изобрели, оставаясь в прошлом, которое идеализируют.

Я уже сказал, что Нахим Залманович Шифрин в этом спектакле открылся для меня по новому: он никого ни в чем не стремится убедить, а как бы беседует с каждым из зрителей. Но многие зрители не хотят его слушать (или боятся?). Возможно, о Шостаковиче кто-то из них узнал впервые из афиш, и пошли они в театр вовсе не из-за Шостаковича, а на «концерты Шифрина». Актер устанавливает это во время беседы со зрителями и очень удивлен. Нет, это не игра. И, кажется, нет в исполнении Шифрина своего «я», нет и «игры», но, может быть в этом и есть настоящее, истинное искусство?

Телеспектакль «…Я играю Шостаковича» закончился поздно ночью. Я с трудом «дожил» до утра (актерам принято звонить после десяти) и позвонил Ефиму — хотел и поделиться впечатлениями о спектакле, и поговорить с ним еще о многом. Не дозвонился ни утром, ни вечером. Через несколько дней от общих знакомых я узнал, что в тот вечер, когда Ефим смотрел свой спектакль, раздался телефонный звонок из Риги — сообщили о смерти его мамы. Целый месяц, следуя иудейскому обычаю, Фима не брился. А через некоторое время в память о матери он исполнял песню «Мама», написанную для него Владимиром Матецким и Николаем Денисовым. В видеоклипе с записью этой песни использована живопись Марка Шагала — мама Ефима была родом из тех же мест, что и великий художник. К слову сказать, в этом видеоклипе Фима впервые снялся с бородой.

Когда-то, уже давно, Ефим рассказал мне:

— Я родился в 1956 году на Колыме, а мог не родиться вообще, и говорю об этом без шуток. Во-первых, — я очень позднее дитя: когда родился, папе было 46, маме — 41 год, во-вторых, — я оказался третьим ребенком в семье, а второго не стало… Случилось это так: в 1955 году, когда у мамы появились предродовые схватки, ее, естественно, погрузили в кузов «студебеккера» (в кабину же уселся могучий человек в кожаном пальто: мама моя в ту пору значилась еще «враганей», и место в кабине ей, видимо, не полагалось). Ее повезли в соседний поселок, где было родильное отделение. Надо ли рассказывать о дорогах Колымы? Конечно, из-за тряски в пути, из-за переживаний мамы ребенок родился мертвым. Родители очень горевали — они мечтали еще об одном ребенке и хотели назвать его Марк — в память о погибшем на войне брате отца. Кто-то из ссыльных, увидев слезы на глазах моего отца, сказал: «Не плачь, Зельман. Ты хороший человек, и даст Господь через год тебе и жене твоей сына…» Ровно через год родился я, и назвали меня Нахим, что в переводе с иврита — «отрада», «утешение». Еще до моего рождения в конце 1955 года пришло долгожданное известие о реабилитации отца, но возвращаться в Европу мы не опешили. Многие не понимали нашей медлительности — невдомек было людям, что возвращаться-то некуда… Родных, которых «освободители» не успели до войны сослать на Колыму, убили в Риге немцы. Только в 1965 году мы вернулись в Ригу, купили небольшой домик в Юрмале.

Ефим Шифрин «почти окончил» филологический факультет Рижского университета и один курс Университета… марксизма-ленинизма. «Последнее явилось решающим в моей актерской карьере», — заметил он однажды без тени улыбки.

Когда же он решил стать актером? Этот вопрос я задал ему в одном из первых интервью.

— С доисторических времен моей жизни. Но обстоятельства сделали мой путь несколько зигзагообразным. В 1973 году, окончив школу, я поехал «на ловлю счастья» в Москву. Попытался поступить в Щукинское училище. Прошел два тура, после третьего вернулся домой. Год работал в школе. «С горя» поступил на филфак Рижского университета. Через год снова приехал в Москву, но и на сей раз ни в Щукинское, ни в студию МХАТа не поступил. Словом, стал эдаким «вечным абитуриентом». Кто-то подсказал, что есть еще училище эстрадно-циркового искусства. И я подался туда…

Вот уж воистину — «не было бы счастья, да несчастье помогло»! Судьба, препятствовавшая Ефиму прежде поступить в престижные театральные учебные заведения, на сей раз преподнесла ему замечательный подарок: поступив в училище, он встретился с педагогом Романом Виктюком.

Вскоре — первые удачи, первые успехи, первый (ни с кем не разделенный!) приз на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады…

Имена многих соучеников Ефима Шифрина навсегда утерялись во времени и «на просторах Родины чудесной», а на выступлениях актера Шифрина — в Москве и на Колыме, в Нью-Йорке и в Тель-Авиве — аншлаги. Случайность? Везение? Да нет же! Само время выбрало его. Казалось бы, вопреки многим обстоятельствам… До сих пор Ефим с горечью вспоминает, как в телерепортаже о вручении ему первой премии конкурса артистов эстрады его не показали — «вырезали» из пленки… Мама позвонив из Риги, опросила: «Где ты был, Фима? Почему по телевизору дали только фамилию?»… Позже Е.Шифрин в сердцах сказал мне: «На телевидение я попал слишком поздно». Но все же время бывает справедливо: телевидение воздало актеру должное в наши дни. Да и не только телевидение — недавно Ефим Шифрин вместе с Кларой Новиковой первыми получили приз «Золотой Остап», учрежденный санкт-петербургским Домом сатиры и юмора. Этот приз был присужден беспристрастным жюри (в нем было свыше ста человек) и не на заседаниях, а по анкетам.

Я встретился с Шифриным после этого события.

— Твоя последняя награда, Ефим, оказалась для тебя первой…

— Да, кроме «лауреат конкурса» я ничего не получал. И не скрываю удивления: список кандидатов был внушительный, голосование — независимое. То, что «Остапа» получили я и Клара, стало неожиданностью для нас обоих.

— Не многим суждено стать «звездами» на эстраде. Задумывался ли ты над своим феноменом?

— Трудно взглянуть на судьбу со стороны, да и не умею я «рыться» в этих вопроса. Наверное, каждому человеку надо уметь прислушаться к своему внутреннему голосу. И он неизбежно выведет на стезю. И еще: человек не вправе заниматься тем, что ему претит. Если человек, пришедший в искусство, не может сказать что-то свое, то пусть выбирает другой путь.

— Я как-то тебя никогда раньше не спрашивал — у тебя есть любимый писатель, любимая книга?

— Не могу назвать книгу, которая бы меня «перепахала», как когда-то Ленина «Что делать». К чему у меня больше лежит душа? Меня всегда волновала судьба «маленького» человека. Порой она была куда интереснее, чем у выдающейся личности. А в последние годы я часто возвращаюсь к образу Сизифа. В отличие от нас, Сизиф был истинным хозяином своей судьбы, так как сознательно обрек себя на бесплодный труд. И был счастлив, сохранив величие духа, отрицающего земных богов. С этой точки зрения судьба Сизифа — не только поучительна, но и царственна.

Я часто рассказываю своим знакомым, ученикам о каторжном труде людей искусства. И нередко реакция бывает примерно такая: «А кто их заставляет «идти в искусство»? Без хлебопашцев и кузнецов мир не просуществует, а без актеров и писателей — вполне…» Стоит ли объяснять, что сцена для истинного актера — не только судьба, но и сама жизнь. Во имя чего? Ради мига удачи? Ради него!

— О твоих спектаклях было немало отзывов, рецензий. Были ли среди высказывания «сильных мира сего»? Знаешь ли ты какие-нибудь их отзывы о себе, хотя бы в устной форме? Встречался ли ты с ними?

— Клянусь, меня признание «сильных мира сего» никогда не волновало, их отзывы мне никогда не были интересны. А встречаться приходилось… Помню, как впервые выступал в группе сатириков на главной сцене страны после XIX партконференции. В первом ряду сидели Горбачев, Лигачев, Рыжков и остальные деятели партии и государства. Я наблюдал за ними, за их реакцией, пока шли выступления моих коллег, и меня брало сомнение, хотя они все время смеялись. Когда же выступал сам, видел, как неистово смеется Горбачев.

— А вот сейчас, когда Горбачев уже не у власти, какое отношение у тебя к нему?

— Пожалуй, некое чисто актерское сочувствие я к нему испытываю. Как актер, я знаю, что такое вершина, что такое успех, и понимаю, что представляет собой полет с вершины. И в этом смысле снова-таки можно позавидовать Сизифу.

— «Главным» своим учителем ты считаешь Романа Виктюка. А из актеров?

— Я непосредственно не учился у выдающихся актеров, но, конечно же, искусство Райкина, как и мастерство Жванецкого, не прошли бесследно для меня. И даже думаю, именно в их тандеме, как я теперь это понимаю. Нарочно не разъединяю их для себя, потому что с творчеством Райкина я познакомился в тот период, когда был связан со Жванецким. Но и слову Жванецкого, как и его эстетике, я очень обязан. С Михаилом Михайловичем я познакомился учась на третьем курсе, и первое мое выступление на эстраде было по его тексту.

— И все же мне кажется, что для тебя текст не так уж существен. Пусть не обидятся на меня Коклюшкин, Новоженов и другие твои авторы, но я уверен, что в твоем искусстве решающую роль играет не материал, а актер.

На эстраду Ефим Шифрин пришел в конце семидесятых. Еще памятны были имена известных эстрадных актеров сороковых — пятидесятых годов, уже восходила звезда Геннадия Хазанова, Клары Новиковой, а властителем эстрады как и прежде оставался Райкин. И в такую пору занять свое место под «солнцем эстрады» было непросто.

— Я пришел на эстраду, когда тема маленького человека, человека, так сказать, «с обочины», человека тихого, незаметного не была модной. Персонажи Райкина, «герои» Ильченко и Карцева, были довольно-таки наступательными во всех своих проявлениях. Понятно, что это тоже были «маленькие» люди, но совсем другие, не те, которых на сцену привел Хазанов. А у меня как-то получилось, что моим персонажем стал человек, отличающийся от других маленьких людей — он как бы все время на обочине, не марширует на середине.

— Как ты сам считаешь, у тебя один персонаж?

— Можно было бы много рассуждать на тему «маски» или «имиджа», как сейчас принято говорить, я всегда путаюсь во всем этом. Это можно назвать, как угодно: маска, не маска, один персонаж, не один… Мне всегда было нетрудно изображать других людей, их привычки, походку, не очень-то сложно картавить, горбиться, сутулиться или ходить прямо… Этой техникой я так много занимался в училище, в институте, в студенческом театре… Самое трудное — это проникнуться каким-то собственным звуком, добраться до собственного звука, это оказалось сложнее всего.

— И ты еще до него не «добрался»?

— Мне кажется, нет. К своему основному звуку я еще не пробрался. Я еще недостаточно свободен на сцене и не считаю себя артистом, таким, чтобы мне был подвластен любой материал. Однажды уважаемый режиссер предложил мне сыграть Подколесина в «Женитьбе» Гоголя. Но от одной этой мысли я так испугался…

* * *

Я часто размышляю — в чем секрет успеха Шифрина? В таланте, непосредственности? Все это ему присуще в полной мере. Но чтобы сказать в искусстве свое слово, утвердить свое «Я» — этого далеко не достаточно. Чтобы создать свой «театр одного актера» — «Шифрин-театр», нужно нечто большее. Быть может, в наши дни самая важная и насущная задача — показать на сцене «маленького человека». Ведь социалистический официоз отрицал само существование «маленьких людей» — они как бы остались в прошлом…

Ефим Залманович с этой задачей справился. Не тысячи рецензий и похвал тому свидетельством, а полные залы зрителей — выбор кумира объективен и закономерен, и не зависит от капризов прессы. В одной из бесед с Шифриным я коснулся «национального» вопроса.

* * *

— Не кажется ли тебе неестественным, может быть, даже вызывающим, что среди сатириков и юмористов так много евреев?

— Да, вопрос, конечно, «на засыпку». Мне кажется, что евреи в искусстве сатиры — явление объяснимое. Как-то так сложилась судьба евреев диаспоры, что они оказывались всегда «в сторонке» (в гетто, в полосе оседлости). И быть может, в силу этих обстоятельств, они наблюдали жизнь, окружающую действительность как бы «со стороны».

— Это как в шахматах — «лучший» ход, как и ошибки видны не самим игрокам, а тем, кто наблюдает за их игрой «со стороны»…

— Вот именно! И это, по-моему, одна из предпосылок для рождения сатирика. Да и уклад еврейской жизни был особый. Как бы еврей ни был беден, каким бы он ни был нищим, в любой семье ребенка обучали грамоте. А уж хедер для юмора давал немало поводов…

* * *

«Самые смешные истории о себе сочинили сами евреи», — заметил однажды Виктор Шкловский. Добавим — не только о себе. А вправе ли они так поступать? Ведь некоторыми все это воспринимается как насмешка «нацменов» над великим народом. Об этом ведь уже не раз говорили, писали… Я осторожно заговорил об этом с Ефимом Шифриным.

— Я задумывался об этом не раз. Мне приходит много писем — в том числе с угрозами в мой адрес. Однажды папа прислал мне вырезку из какой-то газеты, там было интервью на «эту» тему с Жириновским, который назвал фамилии «критиканов» — Жванецкого, Хазанова, мою…

— Странно, — а почему он не назвал Петросяна, Евдокимова и Задорнова?

— Петросяна, кажется, упомянул, ну а с Задорновым сложнее — он, слава Богу, не «нацмен». Да и зря «сына юриста» так волнует этот вопрос. Мне кажется, что традиция еврея-сатирика на эстраде на мне завершится… И это не в силу «значимости» моей личности — просто, так исторически складывается. Отчасти из-за эмиграции.

 

* * *

Ефиму Шифрину знаменитый московский астролог Тамара Глоба, изучив рисунок ладони, обещала долгую жизнь. Подводить итоги, как говорится, еще рановато. Но в наше время, когда» так много грешных душ бродит по земле, Е.Шифрин своим искусством напоминает зрителям, что доброе начало таится в каждом человеке — надо только найти его в себе.

В спектакле «…Я играю Шостаковича» Шифрин вплотную обратился к музыке. И хотя он «признался», что в «Ла Скала» не стажировался, но, думается именно средствами слова и музыки актер пытается помочь зрителю найти в своем сердце доброе начало, ибо понимает, что сила искусства, его откровение порой действенней, чем мудрость политиков и философов…

* * *

Мне интересно с Ефимом Шифриным, разговор оканчивать не хочется. И все-таки, последний вопрос:

— Что для тебя в жизни «самое главное»?

— «Самое главное», — ухмыльнулся Ефим, — я для себя пока не определил. Наверное, потому, что человеку свойственны искания, сомнения. Но если уж сомневаться, то — «быть или не быть».

Как-то Шифрин сказал мне, что каждый вышедший на сцену должен обязательно сказать что-то свое, — иначе становиться актером незачем. Актер Шифрин, несомненно, уже сказал «что-то свое».

Беседуя с Шифриным, думая о нем, я утверждаюсь в мысли, что он должен сказать свое слово и как актер драматический. И почему-то меня не покидает убеждение, что он должен сыграть Гамлета. Я не раз говорил ему об этом.

«Дай мне до Шекспира сыграть что-то из Чехова», — ответил он.

И он сыграл… В телеспектакле «Дядя Ваня и другие» (сценарий В.Коклюшкина, режиссер О.Корвяков) мы увидели Шифрина, сыгравшего в один вечер едва ли не все мужские роли чеховских пьес: дядя Ваня, Астрав, Тузенбах, Гаев…

В марте 1993 года я был на бенефисе Шифрина в концертном зале «Россия». Бенефис явно удался. Ефим с особым подъемом исполняет старые миниатюры, чередуя их с новыми. В его выступление как-то непринужденно вклиниваются традиционные приветствия знаменитых актеров. И вдруг, неожиданно для меня, Шифрин спел новую песню:

Мне Лаэрта выпало сыграть. Выбор режиссера — жесткий принцип. Если мог бы сам я выбирать, то вышел бы на сцену датским принцем. Я б осветил: «Быть или не быть», Но мечты заветные об этом мне пока придется отложить. Кто-нибудь ведь должен быть Лаэртом…

…Грим с трудом ложится на лицо,

Жребий брошен: именно сегодня

Должен я понять в конце концов

Быть или не быть — что благородней?

Я и Маска — кто сильней из нас?

Шпагой не решить задачу эту.

Если маску не сорву сейчас,

Навсегда останусь я Лаэртом.

Я сидел в первом ряду, хорошо видел мимику актера, и меня не покидало ощущение, что Ефим исполняет эту песню специально для меня — как бы в продолжение наших «шекспировских» разговоров… И я понял, что вопрос быть или не быть Гамлетом уже стал его вопросом. Я же верю, что актер Шифрин не останется «навсегда Лаэртом», он непременно «сорвет маску». Мысленно вижу его на сцене МХАТа (старого, разумеется) и он со свойственной только ему интонацией обращается к зрителям:

Быть или не быть — таков вопрос;

Что благородней духом — покоряться

Пращам и стрелам яростной судьбы

Иль, ополчась на море смут, сразить их

Противоборством? Умереть, уснуть —

И только…

Так трусами нас делает раздумье,

И так решимости природный цвет

Хиреет под налетом мысли бледным,

И начинанья, взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия…

…И в замершем от тишины и напряжения зале я как будто слышу последние слова Шифрина-Гамлета:

О друг, какое раненое имя,

Скрой тайна все, осталось бы по мне!

Когда меня в своем хранил ты сердце,

То отстранись на время от блаженства.

Дыши в суровом мире, чтоб мою

Поведать повесть.

Да, каждый подлинный актер, какую бы роль он не играл, рассказывает зрителям прежде всего и повесть о своей жизни, о своей эпохе. Повесть актера Шифрина только начата, много страниц этой книги —  впереди…

Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.

http://www.isrageo.com/2020/10/01/bytil378/