«Красная звезда» Давида

К Давиду Иосифовичу Ортенбергу я пришел, когда ему было уже под девяносто. Странным показался сначала мне этот человек. Удивительно было уже то, что жил он не в элитном благоустроенном доме, а в старенькой «хрущевке» без лифта, в подъезде со сломанными почтовыми ящиками, пахнущем кошками.

О встрече договорились заранее, но на звонок в дверь никто не открыл, и, чертыхнувшись, я совсем уж собрался уходить, когда увидел его. Навстречу мне поднимался щуплый старичок с палочкой в одной руке и с сеткой-авоськой, в которой болтался пакет кефира, — в другой. К назначенному часу он не опоздал ни на минуту. Потертое демисезонное пальто, видавшая виды кепчонка… Под стать владельцу оказалась и квартира — «однушка»: обшарпанная мебель, допотопный черно-белый телевизор, тарахтящий на кухне старенький холодильник…

И это — тот самый Ортенберг? Знаменитый редактор «Красной звезды» — популярнейшей газеты военных лет? Ветеран Халхин-Гола, Финской и Великой Отечественной? Генерал рабоче-крестьянской Красной армии? Неужели так неказисто выглядит и так убого живет человек, чье имя давно и нерушимо вошло во все учебники по истории журналистики?

Глядя на него, я уже прикидывал, как начну свои заметки об этом человеке — с гневного публицистического обвинения властей и журналистской общественности, которые (какой позор!) не могут обеспечить достойную старость легенде отечественной прессы.

К счастью, от расхожего журналистского штампа бог уберег — я очень скоро понял, что «легенда отечественной прессы» в моей защите совершенно не нуждается. Внимание близких, генеральская пенсия, положенные льготы — все это у Ортенберга было. И в родной «Красной звезде» по доброй памяти охотно публиковали все, что он им приносил. Что же касается одежды, обстановки и прочих признаков житейского уюта, то для бывшего редактора главной армейской газеты они просто-напросто не имели никакого значения. Какая разница — что носить, на чем сидеть, разве в этом дело! 

— А в чем же, Давид Иосифович?

— Да вот еще одну книгу хочу успеть закончить.

 

Тогда я понял: генералы могут стать бывшими. Настоящие журналисты бывшими не бывают.

Первый вопрос, который я задал тогда Ортенбергу, был, как сказали бы сейчас, неполиткорректным. Как случилось, — спросил я его, — что Сталин, в чьем антисемитизме сомневаться не приходится, поставил редактором главной военной газеты страны еврея? Тем более — в годы Великой Отечественной, когда всеми, в том числе и самим Сталиным, вовсю превозносился русский патриотизм, русские полководцы, русский народ, русский характер и т. п.?

Ортенберг принял вопрос спокойно. Пожал плечами:

— Не знаю. Может быть, он доверился рекомендациям Мехлиса и Жукова. Первый знал меня еще по гражданской, второй — по Халхин-Голу. На Халхин-Голе я редактировал газету «Героическая красноармейская» и общался с Жуковым очень тесно. Но фамилию у меня Сталин отнял. Сказал: «Не будем дразнить Гитлера, пусть у редактора «Красной звезды» будет русская фамилия». Так я стал Вадимовым.

— Почему — Вадимовым? Тоже Сталин придумал?

— Нет, это мой старый псевдоним, с довоенных лет. Когда я работал собкором в «Правде», мне однажды позвонил замредактора: «Как зовут твою жену?» — «Лена. А что?» — «Не подходит». Я ничего не понимаю: что значит — не подходит? «А сына?» — спрашивает. — «Вадим». — «Так вот, завтра твой очерк мы подпишем «Вадимов». Если бы жену звали не Лена, а, скажем, Катя или Маша, стал бы я Катиным или Машиным, а так — Вадимовым.

— Ну, да — не Лениным же подписываться. Было жалко терять фамилию?

— Сначала недоумевал, а потом заметил, что сменились подписи и других собкоров — исчезли окончания «берг», «майн»… Было неприятно. От своей фамилии я никогда не отрекался. Но началась война — и все личные переживания были отброшены.

Так у «Красной звезды» появился редактор Вадимов и пробыл им самое тяжелое военное время — до июля 1943 года. Потом был заменен редактором, которому псевдоним не требовался.

От должности Ортенберга освобождал секретарь ЦК (он же — начальник Главпура, он же — начальник Совинформбюро) А. С. Щербаков, хотя решение принимал, конечно, Верховный главнокомандующий. Причину опалы Давид Иосифович объяснить мне не смог:

— Не знаю. Может, национальный момент сыграл роль, может, Щербаков что-то наговорил Сталину. Когда Щербаков сказал мне об этом решении, я его спросил: по каким мотивам? Он ответил: «Без мотивировки. Какую должность хотите получить?» Я назвал должность замполита дивизии. «Ну, нет, — говорит Щербаков, — на такую должность генералов не назначают. Пойдете начальником политотдела армии». Я еще, помню, пошутил: дескать, не виноват же я, что в «Красной звезде» успел стать генералом.

— Было обидно, что сняли с редакторов?

— Было обидно, что никто не объяснил — почему. А на военную судьбу не ропщу: я счастлив, что мне удалось пройти с 38-й армией путь от Киева до Праги.

 

Конечно же, ему было обидно — редактировать газету в самые трудные годы и быть уволенным «без мотивировки». Вопрос «почему» он решил задать самому Сталину уже после войны. В 1947 году написал вождю письмо. Написал, что в Красную армию пришел добровольно 16-летним мальчишкой, что в 17 лет вступил в партию, что участвовал во всех советских войнах. Спрашивал, за что же его отлучили от газеты; может быть, он допустил какие-то серьезные ошибки? Сталин ему не ответил. «Может, оно и к лучшему», — заметил Ортенберг.

— Почему — к лучшему, Давид Иосифович?

— Так мне сказал Жуков. Я об этом письме долго никому не говорил. И только в 56-м рассказал Жукову. Георгий Константинович выслушал мой рассказ, горько улыбнулся, обнял меня за плечо и сказал: «Благодари бога, что этим все кончилось. Могло быть хуже».

В те годы главный редактор газеты не назывался главным, назывался ответственным редактором. Мне кажется, Ортенберг прекрасно отвечал многозначности слова «ответственный». Не только потому ответственный, что отвечает за все опубликованное в газете, но и потому, что, принимая решение, не ищет спину, за которую можно спрятаться, а берет ответственность на себя. И в случае неудачи не перекладывает вину на подчиненных. Таков был критерий настоящего редактора во все времена, таким он остается и сегодня. С той лишь разницей, что раньше отвечать приходилось нередко своей головой.

Когда Ортенберг пришел в «Красную звезду», обстановка там, по его словам, была гнетущая. Череда арестов в предвоенные годы Большого террора не обошла редакцию. А кадры нужны, и за их подбор отвечает, естественно, редактор.

Приведу отрывок из воспоминаний известного карикатуриста Бориса Ефимова:

«Неожиданный звонок по телефону пригласил меня в редакцию «Красной звезды». Поздоровавшись, Ортенберг по своей манере быстро зашагал взад и вперед по кабинету, потирая руки, как бы озябшие.

— Мы хотим предложить вам работать в «Красной звезде», — сказал он без всяких предисловий. — Начинайте прямо с завтрашнего дня.

— С большим удовольствием, но это будет, между прочим, не начало, а продолжение моей работы — я уже печатался в вашей газете.

Ортенберг перестал стремительно шагать и посмотрел на меня с удивлением.

— Работали в «Красной звезде»? Это когда же?

— С двадцать девятого по тридцать восьмой. Добрых десять лет, почти из номера в номер.

— Вот как? — заинтересовался Ортенберг — А почему вы ушли из газеты?

— Я и не думал уходить. Но после того как в декабре тридцать восьмого года был арестован Михаил Кольцов, мой брат…

— Понятно, — прервал меня Ортенберг Он снова зашагал по кабинету, потирая руки, потом вернулся к высокой конторке, за которой, стоя, читал типографские оттиски, и, не оборачиваясь ко мне, сказал: — Завтра приступайте к работе.

Таков был стиль Ортенберга».

Этот «стиль» скоро почувствовали и другие. В их числе — Андрей Платонов.

Андрея Платонова перестали печатать еще до войны — после того, как, прочитав его повесть «Впрок», Сталин назвал писателя кулаком и сволочью. И вот в 1942-м Ортенберг получает из Сталинграда записку Василия Гроссмана, в которой тот просит помочь Андрею Платонову: «этот хороший писатель беззащитен и неустроен». И Ортенберг зачисляет Платонова в штат «Красной звезды» собкором.

— Может, Сталин об этом не знал?

— Ну как не знал! Он же все читал. А Платонов печатался часто. Более того, однажды мы напечатали его очерк «Оборона Семидворья» — о переживании бойцов перед боем. Написан он был великолепным, неповторимым платоновским языком. И вдруг в «Правде» появляется критическая публикация — как раз язык Платонова там не понравился. Андрей мне говорит: ну, все! Ведь в «Правде» ни одна строчка случайно не появлялась. Однако пронесло.

 

А вот еще один сохраненный в моем блокноте рассказ Ортенберга на ту же тему «самоответственности»: «Вспоминаю, как Борис Галин и фоторепортер Яков Халип сделали отличный материал о том, как было спасено знамя полка. Суть такова: полк попал в окружение, в бою знамя оказалось у раненого лейтенанта, который, истекая кровью, дал его на сохранение старику-колхознику. Когда остатки полка вышли из окружения, полк за утерю знамени расформировали. Но вот наши перешли в наступление, заняли то село, и старик передал сохраненное — ценой собственной жизни! — знамя. Отлично написанный материал, четыре снимка. Ставим в номер. А уже ночью цензор мне заявляет, что не может пропустить очерк. Почему?! Ответ: «Зачем писать, что полк потерял знамя?» Боже мой, мы не только знамена — армии теряли! Отказываюсь снимать. Через какое-то время звонит завотделом печати ЦК: «Снимайте материал!» А время бежит, газета опаздывает. И я пишу на полосе: «Срочно печатать». Прибегает бледный начальник типографии: «Как же без подписи цензора? Меня же завтра посадят!» Говорю: ладно, я сяду вместо вас, и пишу на полосе: «Снимаю с типографии ответственность за печатание номера». Конечно, потом было объяснение с Щербаковым».

Щербаков, жуткий перестраховщик, был главным «надсмотрщиком» за центральными газетами во время войны. От его «руководящих указаний» редакторы буквально стонали. Можно себе представить, как тяжело давались Ортенбергу «объяснения» с ним. Беря ответственность на себя, редактор рисковал. Но газета с «отличным материалом» пришла к читателям вовремя.

Когда я листаю газетные подшивки военных лет (занятие само по себе крайне интересное), то ловлю себя на крамольной мысли. Если бы кто-то захотел получить объективное представление о войне, основываясь лишь на газетных публикациях, он бы, ручаюсь, ничего не понял. Вся опубликованная информация строго дозирована, неполная, сплошь и рядом искаженная, просеянная сквозь мельчайшие ячейки военной цензуры. Потери противника, естественно, преувеличиваются, о своих потерях почти не сообщается. О попавших в окружение наших частях, о взятых в плен — и говорить нечего, даже намека нет. Ежедневно расписываются какие-то локальные успехи, о поражениях же — либо ни слова, либо очень глухо. Даже некрологи о гибели высших военачальников запрещалось публиковать. Много чего было нельзя. Разумеется, этому есть объяснение: таковы законы пропаганды во время войн — пресса всех воюющих стран обычно переполнена дезинформацией, в том числе — своего населения И все же перестраховка бдительных верховных цензоров той войны поражает. Вот, как рассказывал мне об этом Ортенберг (привожу по старым записям):

 

О взрыве Днепрогэса

«Для на шей газеты писал Алексей Толстой Обычно все его статьи шли тут же в номер. И вот однажды мы попросили его поработать над статьей о том, как наши своими руками взорвали Днепрогэс. Статья получилась отличная, она называлась «Кровь народа». Но цензура по указанию Щербакова сняла ее с полосы. Звоню Щербакову, а он мне говорит: «Зачем поднимать сейчас шум о том, как мы сами взорвали ГЭС?» Как же, говорю, ведь Сталин же приказывал, что все ценное имущество не должно оставаться врагу… Только ссылка на Сталина и помогла. Напечатали, конечно, но это стоило больших нервов». 

О контрнаступлении под Москвой

«Было такое бюрократическое требование: пока о каком-то событии на фронте не появится сообщение Совинформбюро, о событии не писать. Это ставило газету часто в идиотское положение. Вот пример. Наши корреспонденты привозят отличную информацию о контрнаступлении Красной армии под Нарофоминском. Важнейшее событие! Началось наше контрнаступление под Москвой! Долгожданное наступление! И фотоснимки есть — подбитые немецкие танки, снежное поле, усеянное вражескими трупами. А сообщения Совинформбюро нет. Что делать? Ставлю материал в номер на свой страх и риск, газетные полосы отправляем в Главпур. Вечером вызывает меня Щербаков: «Почему вы не ждете сообщения Совинформбюро? Нельзя раньше времени давать знать немцам о нашем контрнаступлении». Я говорю: а то они не знают! Вы посмотрите на фотографии… Ничего не помогло! Пришлось ночью срочно переверстывать номер. Только через неделю — через неделю! — нам разрешили во весь голос сказать о нашем наступлении под столицей».

О ловле фашистских свастик

«Вызывает как-то раз Щербаков редактора «Правды» Поспелова и меня. Видим: лежат перед ним наши газеты, а на снимках красным карандашом сделаны какие-то пометки. Щербаков объясняет: «Смотрите, снимки так отретушированы, что сетчатка на них выглядит фашистскими знаками. Это заметил Сталин и сказал, чтобы вы были аккуратнее». Если бы после этого кто-нибудь заглянул в мой кабинет или в кабинет Поспелова, наверняка поразился бы: сидят редакторы с лупами и ищут на оттисках снимков фашистские свастики. И смех, и грех».

«Звездочка», как любовно называли тогда газету читатели, очень быстро стала популярной у фронтовиков. Что обеспечило ей успех?

Ортенберг вовремя понял, что на одних руководящих циркулярах, инструкциях и информационных заметках, да к тому же не всегда оперативных, написанных казенным, сухим языком, газета не выедет, не привлечет читателей. Нужно было ломать сам стиль армейской журналистики, уйти от привычной кондовости. Тогда и появились в редакции Алексей Толстой, Илья Оренбург, Константин Симонов, Михаил Шолохов, Евгений Петров, Алексей Сурков, Андрей Платонов, Василий Гроссман. Кстати говоря, повесть Василия Гроссмана о Сталинградской битве «Народ бессмертен» впервые была напечатана в «Красной звезде».

— Сложно было работать с писателями?

— И сложно, и интересно. У всех — характеры. Эренбург не давал в своих материалах ни слова исправить, а вот Шолохов относился к этому спокойно.

 

Сложно Ортенбергу было, наверное, еще и потому, что и в литературном, да и в общегуманитарном образовании он, конечно, не мог тягаться с советскими классиками. Все его «университеты» — семь классов и одногодичная партшкола. Но это-то и отличает хорошего редактора от плохого. Последний не терпит рядом с собой более талантливых и образованных сотрудников, подбирает в редакцию таких же серых, как он сам. Ортенберг же, встретив, например, в статье автора выражение «киплинговские нотки», не стеснялся спросить: что это такое? А когда ему объясняли, что это романтика солдатского мужества, воспетая Киплингом, тут же интересовался: «Да? А кто такой Киплинг?» Или, наткнувшись на выражение «Между Сциллой и Харибдой», мог спросить: «Это где?» И внимательно выслушивал объяснение, что это, оказывается, не местность, а мифические чудовища.

Эренбург, который не терпел редакторской правки, писал в своих мемуарах: «Пожаловаться на Ортенберга я не могу; порой он на меня сердился и все же статью печатал. Однажды он вызвал Морана (наиболее эрудированного сотрудника газеты) проверить, действительно ли существовали эринии, пожалуй, он был прав — фронтовики не обязаны были знать греческую мифологию, он протестовал также против «рептилий», против ссылки на Тютчева, протестовал и, однако, печатал».

Этим-то и брала читателя «Красная звезда». Не «эриниями», конечно, а тем, что лучшие перья страны писали так, как умели, то есть хорошо, без скидок на «уровень аудитории».

— Давид Иосифович, все-таки главной газетой страны была «Правда». Как у вас складывались отношения? Конкуренция была?

— А как же! Вставить «фитиль всем прочим» — первое дело для газетчика. Печатались мы с «Правдой» в одной типографии. Так вот, ответственный секретарь «Правды» Ильичев, будущий академик, каждый вечер спускался в наборный цех и смотрел, что у нас идет в номер. Однажды он усмотрел у нас набранные главы книги Шолохова «Они сражались за Родину». Доложил об этом своему редактору. Поспелов — ко мне: «Давайте вместе напечатаем». Как откажешь «Правде»? Потом Ильичев точно так же выловил у нас очерк Толстого. Ну, думаю, что-то надо делать. Ведь люди подумают, что это мы у «Правды» перепечатываем. И вот когда готовилась очередная публикация Толстого, я, прежде чем заслать ее в набор, зачеркнул название и фамилию писателя, а вместо них поставил заголовок «О самоокапывании». В таком зашифрованном виде очерк и был заверстан в полосе, и только в самый последний момент — перед сдачей номера — появились и настоящее название, и фамилия Толстого.

 

Чумовой — так в редакции «Звездочки» иногда говорили об Ортенберге. В журналистских кругах ходила такая эпиграмма:

Двух псалмопевцев знали мы,

И оба — чумовые.

Один Давид писал псалмы,

Другой — передовые.

Один был круглый, как горшок.

Другой чуть-чуть поуже.

Псалмы писались хорошо,

Передовые — хуже. 

«Чумовой» означало неистовый, работающий на износ, решительный, категоричный. Какие он писал «передовые» не суть важно. Во всех газетах той поры они были на одну колодку — призывы, задачи, сталинские цитаты — так требовалось. А в работе Ортенберг не щадил ни себя, ни других. Вот только один из «сюжетов» редакционных будней тех лет. Рассказывают, что осенью 41-го Василий Гроссман и журналист Павел Трояновский вернулись в редакцию, чудом выбравшись из окружения под Тулой. В редакции их встретили как героев, да и сами они чувствовали себя таковыми. А где материал для газеты? — спросил Ортенберг. И услышав в ответ, что «фактуру» не удалось набрать, сказал жестко и беспрекословно: «Ваша прострелянная «эмка» газете не нужна. Возвращайтесь на фронт».

Он и сам неоднократно выезжал на боевые позиции. Никто от него этого не требовал, да и нужды, наверное, большой не было. Но ведь — «чумовой»!

Прощаясь тогда с Ортенбергом, я спросил: чем он больше всего гордится как редактор «Красной звезды». Ответ поразил своей прозаичностью:

— Больше всего, пожалуй, тем, что нам удалось прекратить социалистическое соревнование на фронте.

— Как? Было и такое?

— Еще как было! Все армейские газеты были забиты материалами о социалистическом соревновании в боевых частях. А «Красная звезда» не публикует! В ЦК мне говорят: «Вы игнорируете инициативу воинских масс». Но ведь это явная глупость! В чем соревноваться? Кто лучше выкопает окопы? Кто досрочно возьмет город? «Обязуюсь подбить три танка». А почему три, не пять? На войне надо не соревноваться, а точно и в срок выполнять приказ. Но ведь ЦК требует… И я написал письмо Сталину. На другой день получаю письмо назад с надписью синим карандашом: «По-моему, «Красная звезда» права. И. Сталин». В тот же день мы опубликовали редакционную статью на эту тему. Сколько же писем пришло потом в редакцию! Командиры и политработники благодарили, что им не нужно больше заниматься этой канителью.

Война для него была работой. Будничной, в чем-то рутинной работой, которой, собственно, и делалась газета. «Красная звезда» Давида Ортенберга.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 481)