Ну почему я не похож на еврея?!

Семен посмотрел в зеркало и с очередным огорчением отметил, что совсем не похож на еврея. Нос, застрявший небольшой картошкой над тонкими губами, устремился ввысь. А серо-голубые глаза широко разместились под тонкими бровями и, спрятавшись в глубине глазниц, недовольно рассматривали свое зеркальное отражение. Над тонким лбом все еще буйствовали белокурые пряди волос, которых никак не касалась седина. Маленькая лысина на затылке, как бы стесняясь, пряталась под паутинками оставшихся волос. Морщинки кое-где вцепились в гладкое не по возрасту лицо, скорее напоминая о зрелости, чем о старости. В 70 лет Семен имел атлетическую фигуру, подаренную дедом на генном уровне.   Когда-то, в прошлой жизни, Семен Соломонович Векслер радовался своему внешнему виду. Пока он не открывал рот и паспорт, все обстояло самым лучшим образом. В его присутствии рассказывали анекдоты о Саре и Абраме, обвиняя непонятное племя во всех смертных грехах. Он смеялся со всеми и не смел возражать. Понимал, что плетью обуха не перешибить. Не перевоспитать окружающий его народ. В лучшем случае, незаметно уходил, унося с собой тихое возмущение в глубине души.

   Все это было в прошлой жизни. Но теперь, в Израиле, нестандартная внешность доставляла Семену немало хлопот. Сколько раз ему приходилось слышать:

— Семен, как Вам удалось купить еврейство?

Или:

— Вам не понять, Семен, что означало быть евреем в СССР.   А то и того хуже:

— Ваше славянское лицо напомнило мне мое печальное советское прошлое.

  Чаще всех его доставал Лева Куперберг. Балагур из Житомира прекрасно знал всю родословную Семена, но преднамеренно вводил окружающих в заблуждение. Он веселился, а Семену приходилось оправдываться.

   Лева крутил своим орлиным носом направо и налево, словно демонстрируя самую высшую награду государства. Сквозь огромные очки вываливались на собеседника выпуклые глазища, неоднократно увеличенные толстыми линзами. Этот гигантский набор разместился на маленьком высохшем лице, по которому ручейками растекалось множество причудливо изогнутых морщин. Плешивая головка нелепо восседала на тоненьком прутике шеи, торчащем из засохшего кустика тела. У Семена Лева вызывал двоякое чувство: жалости и зависти. На его фоне он чувствовал себя Аполлоном. И в то же время Семен был готов позаимствовать у Левы некоторые удлиненные детали лица.

   Когда Куперберг начинал говорить, из его глаз рассыпались искорки смешинок. Изо рта вылетали стрелы колкостей, юмора и всевозможных «умностей». По-другому высказывания житомирского юмориста Семен не мог назвать. Но Лева вызывал у окружающих уважение и доверие. И с этим приходилось считаться.   Семен радовался, когда внимание Куперберга было направлено на другие персоны. А таковых в клубе пожилых людей при Доме репатриантов насчитывалось более тридцати человек.

   Каждому из них перевалило за 70. Кому больше, кому меньше. Годами не считались. А вот мыслями жонглировали с огромным удовольствием на любую тему. При этом никто не стеснялся в выражениях:

— Что Вы имеете против моего протеста?

— Боря, не могли бы Вы помолчать. Ваше молчание дороже золота.

— Гриша, не суетитесь и говорите громче. Ой, не кричите. Здесь нет глухих. Вы же культурный на вид человек.

— Я уважаю Ваше мнение, но кому оно нужно сейчас?

— Ай, бросьте Ваши штучки, Лева. Не думайте, что Вы умнее всех.

— Не большая заслуга быть умнее Вас.

— Какое Вы имеете право лишать меня права?

— Как Вам не стыдно, Лева? Вы прожектер и, вместе с тем, циник.

— Я верю в Вашу искренность, которая граничит с абсолютным враньем.

— Никто не умаляет Ваших прошлых заслуг перед СССР, но причем же здесь мы? Здесь и сегодня?

      Фразы летали в воздухе, сталкиваясь, взрываясь, порождая новые. Темы менялись, возвращались, а фразы жили своей самостоятельной жизнью, превращаясь в манеру общения.

— Сема, Вы были и остались прожектором перестройки.

— Ваша позиция настолько ясна, что требует неоднократных разъяснений.

— Пустите меня сказать.

— Что бы Вы ни сказали, нас это трогает, как прошлогодний снег.

— Вы меня испытываете на сталь, Лева.

   Семен всегда был «бойцом», за что получил от Левы прозвище «а идишэ буденовец». Обидным было и то, что каждый из присутствующих мог гордо носить это имя. Но досталось оно почему-то только Семену.

   Григорий Горобец был настоящим «воином». Широкоплечий, небольшого роста, в меру упитанный пожилой человек имел сильный характер. Он был немногословным и резким в суждениях. Огромные уши нелепо прилепились к сравнительно небольшой голове. Но слышал он только правым ухом. Во время разговора Григорий подставлял его говорящему, поворачивая голову влево. При этом глаза его выворачивались вправо до упора, приобретая свирепый взгляд. Именно эта свирепость принималась всеми как твердость и сила духа.   Григорий был наполовину еврей. Мама, Бася Аароновна, иногда приходила вместе с сыном на собрания. Ей уже перевалило за 94 года, но следы былой красоты оставались по-прежнему на ее лице. Она чаще молчала. Иногда предавалась воспоминаниям. Интеллигентная, немногословная, как сын, Бася Аароновна тихим голосом заставляла шумный зал внимательно слушать ее.

   Отец Григория Михаил Горобец был репрессирован перед самым началом войны и расстрелян. Бася воспитывала двоих детей одна. Вместе с ними репатриировалась в Израиль. И даже в таком возрасте находила в себе силы посещать клуб пожилых людей.

   Семен уважал Григория и всегда садился рядом с ним.

  Тот день ничем не отличался от предыдущих. Люди собрались задолго до назначенного срока. Перебрасывались житейскими новостями, читали газеты. Знакомились с объявлениями, висящими на доске, и делились впечатлениями. В углу на маленьком столике, как всегда, закипал чайник. Сухое печенье аккуратно разложено на разовых тарелочках. Приятно пахло кофе и ароматным чаем. Почти все собрались, несмотря на холодную погоду. Ожидали руководителя клуба Фиму Орловского. Он вбежал без четверти восемь и сразу же закричал прямо с порога:

— Они сделали это. Я уже думал, что эти трусы никогда не решатся правильно поступить.

— Фима, Вы, конечно, уважаемый начальник, но зачем говорить загадками? — невозмутимо произнес Лева.

  Он как всегда сидел в самом центре небольшой комнаты, которую торжественно называли залом. Пять рядов по десять стульев регулярно заполнялись членами клуба один раз в неделю и были свидетелями интересных событий. В третьем ряду на центральном месте никто никогда не садился. Зачем себе приобретать лишние неприятности в виде ядовитых колкостей признанного юмориста? А Лева занимал круговую оборону на этом месте с должным достоинством и вел свой критический обстрел во все стороны.

  — Фима, у Вас такой вид, как будто молодая девушка обнадежила Вас. Умоляю, не соглашайтесь. В нашем возрасте вредны такие порывы, — продолжал он.

 — Лева, перестаньте говорить пошлости. Не до Ваших шуток. Наши солдаты вошли в Газу. Наземная операция началась два часа назад.

  Зал зашумел, зашевелился. Стулья разворачивались в разные стороны, словно кони под лихими всадниками. Пулеметные очереди одобрительных слов носились над залом, сталкиваясь, меняя направление, создавая воинственную канонаду.

  — Давно пора!

— Наконец-то одумались!

— Сколько можно терпеть?

— Ай, бросьте. Все равно им не дадут довести дело до конца.

— Но ведь это же война, товарищи!

   Эти слова мгновенно остановили общий гул, и в зале воцарилась тишина. Все члены клуба были детьми войны и знали о ней не понаслышке. Понимали, что кровь и смерть совсем рядом.

   Григорий Горобец опустил голову. Семен знал, что в Газу вошли внуки-близнецы Григория. Михаила и Игоря привезли в страну в раннем возрасте. «Мальчиков воспитали а гройсэ* патриотами Израиля. Ты ж понимаешь! Им всегда было больше всех надо. Всегда впереди. Напросились в боевые части, хоть и здоровьем не очень вышли. К этому, конечно же, приложили руку Григорий и Бася Аароновна. Зачем?» — искренне недоумевал Семен. Он понимал, что любить страну надо, «но не до потери здоровья». Это хорошо усвоил еще с советских времен.   Семен удивлялся спокойствию Григория. Понимал, что происходит в его душе и не докучал расспросами.   Не только у Григория в этом зале дети и внуки служили в армии или проходили резервистскую службу. Муж внучки Семена тоже получил повестку и должен прибыть в часть.

  — Семен, который час? — спросил Григорий.

  — Восемь. Вас что-то волнует?

  — Нас всех волнует одно и то же, — тихо ответил Григорий.

Он резко повернулся к Семену и быстро заговорил:

  — Понимаете, Сема, когда я слышу слово «война», у меня всплывают одни и те же картинки. Всю жизнь одни и те же картинки. С ума сойти можно. Вы себе представить не можете, как тяжело нести эти воспоминания по жизни. Вот и сейчас перед глазами 1941 год, первые дни фашистской оккупации. Нас, детей украинца, «врага народа» оставляют одних в доме без взрослых на украинской территории, а маму, бабушку и всю родню переселяют в гетто. Мне тогда было четыре года, а сестре шесть. Без еды, в страхе и одиночестве провели мы целый месяц. Из дому не выходили. Прятались под кровать при малейшем шуме во дворе. Соседи изредка по ночам заносили нам немного картошки, иногда хлеба. Только благодаря старому маминому учителю и коллеге по гимназии через месяц ей удалось покинуть гетто и вернуться домой. Однажды немецкий патруль остановился возле нашего дома. Матери дома не было. Я играл во дворе и не успел спрятаться. Толстый немец встал с мотоцикла, присел, разминая ноги. Не удержался и упал на задницу. Я, улыбаясь, вышел на шаг вперед, позабыв об опасности. Немец осмотрелся по сторонам. Увидел мою улыбку и поманил меня пальцем. Я медленно пошел к нему, не подозревая, что будет дальше. Этот ублюдок схватил меня за руку, оборвал веревку с бельем, повалил меня на землю. Я начал сопротивляться. Немец ударил меня кулаком по голове и в ухо. Я потерял сознание. Очнулся от страшной боли. Болело все тело. Перед глазами мелькало небо, трава, кусты, стены дома. Меня подбрасывало и ударяло о землю. Нога вырывалась из тела…. Этот гад привязал меня веревкой за ногу к мотоциклу и таскал по кругу во дворе. Его дикий смех до сих пор стоит у меня в ушах…

   Григорий замолчал. Его губы сжались в узкие полоски посиневшего тела.

   Молчал и Семен. Его воспоминания о войне были страшными, но пережить такое…   Да и не любил он вспоминать о детских страхах в прорывающемся сквозь постоянные бомбежки затхлом вагоне, переполненном людьми, мешками, вонью, плачем и стонами. Эвакуация ничего не оставила в его памяти, кроме постоянного голода и плача матери по ночам.   — -Гриша, я Вас очень хорошо понимаю.

   Григорий и Семен подняли головы. Рядом с ними стоял Лева. Они никогда не видели его таким серьезным. Морщинистое маленькое лицо еще более сморщилось и сжалось.

  — Мне было пять лет, и я не понимал, что нас ведут на расстрел, — продолжал Лева, глядя себе под ноги.

 — Меня вел за руку мой дедушка Фрума. Он все время шутил и рассказывал анекдоты. Никто не смеялся. Он обратился на идиш к идущему рядом конвойному немцу: «Господин генерал, какую медаль вы получите за сегодняшний день?». Немец молчал. Подскочил полицай и ударил деда прикладом в грудь. Дед не упал. «Благодарю вас, товарищ полицай! Вы не служили в НКВД?», — продолжал он. Полицейский еще раз замахнулся прикладом, но его остановил немец. Матерясь, полицай быстро ушел вперед. Как расстреливали, не буду рассказывать. Приятного мало. Дед накрыл меня своим телом, сказав перед этим: «Живи и помни, май таерер ингеле**!»…

  На следующий день после расстрела евреев местных женщин послали закапывать трупы. Среди них была наша соседка. Интеллигентная и добрая учительница-украинка. Она и нашла меня среди трупов. Рискуя жизнью, спрятала под свою обширную юбку и увела с этого ужасного места. Затем меня прятали в подвале, накрыв бочкой. Кругом бегали крысы. Я не проронил ни звука. Через две недели Ульяна Ивановна, так звали учительницу, вместе со мной ушла в партизаны. Но две недели я просидел в яме под бочкой по соседству с крысами.

  Лева махнул рукой и отошел в сторону.

  Воспоминания наполнили комнату. Они вдыхались и выдыхались с болью и пониманием. Пробегали по умам и душам собравшихся, терялись в морщинках времен, тонули в навернувшихся невольно слезинках. Не заметили, как пролетело полтора часа.

  Фима рассказывал о том, что удалось услышать по телевизору перед уходом. Но в зале стоял общий многоголосый и многоликий разговор. На председателя почти никто не обращал внимания.

— Товарищи, у нас сегодня запланирована интересная тема о творчестве Пастернака, — пытался успокоить зал Фима.

— Борис Яковлевич подготовил хорошую лекцию.

  Невысокого роста худощавый лектор стоял с приготовленными листами и ожидал своего часа.

  — Уважаемый председатель, — обратился к Фиме Семен, — давайте перенесем лекцию на другой раз, а сегодня поговорим о наболевшем.

— Сема, Вы срываете план мероприятий. На следующий раз у нас другая тема.

  — Ничего страшного, — вмешался Лева, — палестинцы срывают нам жизнь, а Вы, Фима, беспокоитесь о Пастернаке. Поверьте мне, с ним уже ничего не произойдет. А с нами…

  — Вы хотите говорить? — прервал его Фима, — говорите. Мы так давно Вас не слышали.

  Рассуждения посыпались со всех концов зала:

  — Теперь мы им вставим по самые…

  — Раскатали губу. Кто нам позволит их убивать?

  — А им дозволено? Разрешено на нас бросать ракеты?

  — Вы меня удивляете. Дожили до седин и не знаете, что евреям разрешено только умирать.

  — Не преувеличивайте. Никто не хочет нам зла. Мир беспокоится о мирных жителях.

  — А кто беспокоился о наших мирных жителях в течение восьми лет?

  Шумели все. Но общая радость и одобрение возвышались над словами.

  — Погибнут и наши ребята.

Эти слова прервали шум, и зал поглотила неожиданная тишина.

   У кого-то зазвонил телефон. Никто не реагировал. Звонок повторился. Григорий достал трубку и вышел в коридор. Все повернули головы и вслушивались в дальний разговор.

  — Погиб? — донеслось в зал. — Ранен?..

   Григорий быстро вышел на улицу.

  Люди молча стали расходиться по домам.   Семен шел домой и думал: «Хорошо, что мои внучки закончили армию. Но другие ребята…».   Дома его ожидали настоящие неприятности. Палестинцы начали обстрел Ашкелона. Там живут его дети и внуки. Кое-как набрал номер.

  — Папа, у нас все нормально, — донеслось из трубки как из другого мира.

— Мы никуда не будем уезжать. Все будет хорошо. Мы готовы на любые испытания, лишь бы покончить с этими сволочами.   «На любые испытания…», — повторил Семен. Посмотрел в зеркало и подумал: «Ну почему я не похож на еврея?».

*А гройсэ (идиш) — большой

** Майн таерер ингеле (идиш) — мой дорогой ребенок.