Язык до расстрела доведёт

За любовь к ивриту его, друга Шагала, изгнали из Союза. Он скучал по детям и просился обратно, публично раскаявшись. Поэта Давида Гофштейна вернули, но лишь чтобы вскоре расстрелять.

Судебный процесс по делу Еврейского антифашистского комитета открылся в мае 1952 года. А уже в июле более десятка обвиняемых были приговорены к смертной казни, несмотря на явную фабрикацию доказательств. Случилось невиданное: в ходе процесса один из членов судейской коллегии пожаловался на действия чекистов – те поставили «жучки» даже в совещательной комнате судей. По легенде, когда жалобу судьи положили на стол помощнику Сталина Георгию Маленкову, тот ответил: «Что же вы хотите? Поставить нас на колени перед государственными преступниками?»

«Государственных преступников» обвиняли в антисоветском заговоре и связях с американской разведкой. 12 августа 1952 года 13 членов ЕАК расстреляли. Среди них был и Давид Гофштейн – поэт, которому в вину ставили среди прочего любовь к ивриту. В СССР находили этот язык буржуазным и подозрительным.

 

 

Он родился в местечке Коростышев Житомирской области в 1889 году. Но вскоре семья переехала, чтобы обрабатывать собственную землю – нетипичное занятие для евреев, которые традиционно редко занимались сельским хозяйством. С пяти лет Гофштейн ходил в хедер, а в девять вернулся в Коростышев, где провел два года со своим дедушкой – школьным учителем. Считают, что именно дед привил ему любовь к поэтическим строкам и выучил ивриту. Родным языком Гофштейнов, на котором говорили дома, оставался идиш.

В 17 лет Гофштейн стал учителем в соседней деревне. А в 1907 году, когда мир хутора оказался слишком тесным, переехал в Киев. Учился в коммерческом институте, посещал вольнослушателем лекции по филологии: как еврей он не мог поступить в университет в царской России. Недолго пробыл солдатом на Кавказе в 1912 году. Женился, стал отцом двоих сыновей, которых назвал в честь великих учителей Торы – Гилелем и Шамаем. О них он написал одно из своих самых известных стихотворений – «Имена»: «Как два волчонка разыгрались дети, / Еще волчата маленькие оба, / Царапают друг друга в детской злобе / Сердитым взором огненных глазенок».

 

 

После революции жизнь еврейской диаспоры в Киеве круто поменялась. Внезапно евреи получили свободу от цензуры и возможность участвовать во всех сферах общественной жизни. Один за другим появлялись новые журналы, театры, создавались художественные и политические объединения. Не избежал соблазна политикой и Гофштейн: некоторое время он работал в еврейском отделе Центральной рады. Но тяга к перу взяла свое: Гофштейн стал одним из основателей легендарной Культур-Лиги – киевского объединения идишских писателей, художников и культурных активистов. У Культур-Лиги были свое издательство, выставки и масштабная образовательная программа. В одних кабинетах друг с другом там работали Давид Бергельсон, Лев Квитко, Марк Шагал, Перец Маркиш, Эль Лисицкий и другие.

Современники вспоминали: уже первые публикации на идише в 1917 году сделали Гофштейна настоящей звездой. Он еще не выпустил ни одной книги, но его стихи уже читали в подворотнях и на кухнях. В отличие от многих поэтов того времени, он чурался модных языковых экспериментов, увлечение которыми шло из Петербурга – и искал в языке правды и простоты. Его дебютный сборник «У дорог» вышел в 1919 году. Сразу за ним – еще одна книжка стихотворений, а вместе с ней – сборник пьес для детей. В 1922-м новую поэму Гофштейна «Грусть» – в другом переводе «Траур» – посчитал для себя честью оформить сам Марк Шагал.

 

 

Бытовые тяготы и политическая нестабильность вынудили большинство еврейских писателей и художников покинуть Киев. В 1920-м Гофштейн вместе с другими активистами Культур-Лиги оказался в Москве, где за пару лет успел сильно испортить себе репутацию. Всему виной его преданность ивриту – та самая, которая станет одной из причин его ареста.

В течение почти 18 столетий иврит оставался языком письменности. Но с начала ХХ века происходит его стремительное возрождение. Появляются школы, иврит как повседневную замену идишу и другим языкам выбирают репатрианты второй и третьей алии. Хаим Вейцман, будущий первый президент Израиля, скажет тогда: «Мы приехали в Эрец-Исраэль не для того, чтобы копировать жизнь Варшавы, Пинска и Лондона. Сущность сионизма – изменение всех ценностей, которые евреи усвоили под давлением чужих культур».

 

 

Закономерно, что в СССР относились к ивриту с подозрением: его считали языком буржуазии и националистов. Главным языком советских евреев оставался идиш. Власть поддерживала книгоиздание, образование, театр на идише, а в иврите видела заговоры и «антисоветчину».

В 1923 году Давид Гофштейн, единственный из еврейских писателей, подписал меморандум в защиту иврита как языка преподавания в Советском Союзе. Этот поступок вызвал бурю негодования в просоветской еврейской среде. Поэта публично осуждали, началась травля. Гофштейн уехал, фактически бежал из Москвы. Первым перевалочным пунктом стал Берлин, а затем, в 1925-м, он прибыл в Эрец-Исраэль.

 

 

Фейга Гофштейн, вторая жена поэта, вспоминала их жизнь в Израиле как очень неустроенную, хаотичную, но при этом полную романтики и надежд. Давид работал в мэрии Тель-Авива. Он пытался публиковать свои заметки и стихи на иврите и идише, но не очень успешно. В Израиле родилась их с Фейгой дочь Левия. Уже в 1926 году Гофштейн решил вернуться в СССР. С одной стороны, у него остались там сыновья, у которых к тому же умерла мать. С другой – понимал, что для поэта на идише в Израиле нет места, нет работы, нет заработка. А Советский Союз мог все это дать. Гофштейн публично «покаялся» в своих симпатиях к ивриту в советской прессе – чтобы получить прощение и право вернуться.

 

 

Вскоре после возвращения в СССР начались годы сытости и успеха. Сборники стихов Гофштейна на идише и их переводы на русский выходили огромными тиражами. Кроме того, Гофштейн переводил Пушкина, Андреева, Маяковского, Шевченко – он знал украинский благодаря детству на хуторе – и даже Шота Руставели. Не обошлось и без откровенно пропагандистских стихов – про Ленина, Сталина и молодецкую удаль пионеров. «Печататься, но вместе с этим работать на власть, или игнорировать власть, но не печататься совсем?» – ответить на этот вопрос должен был каждый советский литератор.

Годы Второй мировой войны 50-летний поэт провел в эвакуации в Уфе. Узнав об истреблении евреев в Европе, он стал активным участником Еврейского антифашистского комитета. После войны вернулся с семьей в Киев. Арест в 1948 году стал для него абсолютной неожиданностью. После войны он ведь даже получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» – как, впрочем, и все другие члены ЕАК, которых расстреляли в 1952 году. Фейга Гофштейн вспоминала, что после ареста мужа ездила в Москву каждый месяц. Свидания были запрещены. Она просто передавала продукты и деньги в Лефортовскую тюрьму – а потом ходила там под окнами: надеялась, что Давид увидит ее.

 

 

Она продолжала возить передачи и после 1952-го, когда ее супруга уже не было в живых. Приговор держали в секрете: родственники приговоренных годами не знали, что адресаты их посылок мертвы. В 1953 году маховик репрессий не обошел стороной и саму Фейгу. Вместе с дочерью Левией и сыновьями Гофштейна Шамаем и Гилелем их выслали в Сибирь. Им разрешат вернуться спустя три года. В 1973 году Фейгу и Левию выпустят в Израиль. Дело ЕАК пересмотрят в 1955 году. Уже приведенные в исполнение приговоры отменят, найдя дело сфабрикованным.

В 1992 году в Иерусалиме появится памятник членам ЕАК. На нем среди прочих имен золотыми буквами будет выбито имя Давида Гофштейна – человека, который когда-то написал, возможно, лучшие строки во всей еврейской поэзии: «Моя мама в самом начале дней / Показала однажды мне / Там, на синем бархате в вышине / Тарелочку – лунный круг, / И я тянулся туда за ней…»