Зингер и Шестов в ожидании чуда

Мы знаем, что ныне лежит на весах…

Анна Ахматова. Мужество
(23 февраля 1942 года, Ташкент)

 

Допустим, вы живете в предвоенной Варшаве и знаете, что Польша обречена, что ее евреи станут пеплом. Вы уезжаете в Америку, принимаете псевдоним Исаак Башевис Зингер, чтобы отличаться от брата, которого зовут Исроэл‑Иешуа Зингер, и пишете роман «Странствование душ», или «Шоша», где выводите себя самого под домашним именем Цуцик. В романе вы женитесь на девочке, не выросшей со времен вашего детства, и ради нее остаетесь в Варшаве. А когда Гитлер приходит, бежите с ней на восток, хороните ее по дороге и через Китай добираетесь до Америки. Там вы пишете на идише, получаете Нобелевскую премию и живете долго, очень долго, чтобы успеть все рассказать. Или же вы родились в семье Исаака Шварцмана, киевского купца первой гильдии, вольнодумца и острослова, стали известным русским философом Львом Шестовым, бежали из Москвы в Европу через Украину, охваченную Гражданской войной, чтобы умереть в Париже накануне прихода Гитлера. В Париже рождается ваш шедевр — «На весах Иова», или «Странствования по душам».

Мы старательно учим уроки истории, готовимся к прошлой войне. Но Учитель — не фраер, Он меняет условия, тасует билеты, ставит двойки и выгоняет из класса. И мы, двоечники, заглядываем в тетрадки отличников, странствуем по их душам, пытаясь узнать ответ. Чтобы заглянуть, нужен острый взгляд. Такой, как у Льва Шестова, при рождении — Иегуды‑Лейба Шварцмана. «Он любил слушать из уст отца старинные легенды и поверья», — пишет дочь философа, Наталья Львовна Баранова‑Шестова. Все же не надо путать купца первой гильдии, получившего еврейское образование, с Ариной Родионовной. «Старинные легенды и поверья» — это не предание, передаваемое из уст в уста, а Вавилонский Талмуд. «Может быть, напомнят, — читаем мы у Шестова, — что в одной мудрой книге сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не рождаться. Но я отвечу, что в той же книге рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтоб разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами». В первом случае Шестов неточно цитирует трактат «Хагига» (11б), а во втором — трактат «Авода зара» (20б): «Говорят, что ангел смерти, который весь полон глазами, в час кончины стоит над головой больного. В руке у ангела — обнаженный меч, и капля желчи — на острие. Когда больной видит ангела, — дрожит и открывает рот, а ангел роняет туда каплю желчи, от которой больной умирает и смердит, а лицо его — зеленеет».

В трактате «Ктубот» (77б) есть история о том, как рабби Йеошуа бен Леви обманул ангела смерти, украл у него нож и живым попал в рай. И в «Шоше» мы читаем об обманщике — варшавском сапожнике Шмерле. Его прозвали Шмерл‑не‑сегодня. Если ему приносили обувь в починку, он говорил: «Не сегодня». Острословы шутили, что, когда за Шмерлом пришел тысячеглазый ангел смерти с острым мечом в руке, Шмерл сказал ему: «Не сегодня», — но ангел ответил: «Нет, сегодня».

К талмудическому рассказу Шестов добавляет толкование: «Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз — ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что‑то совсем новое». На манер мидраша Шестов сплетает слова мудрецов Талмуда с фразой Сократа из диалога Платона «Пир» (219а). Он цитирует эту фразу в книге «Афины и Иерусалим»: «Духовный глаз становится зорким, когда телесные глаза начинают терять свою остроту». Из сплетения слов Талмуда с фразой Сократа получается новый смысл: тем, кто пережил страшную боль, ангел смерти дарит духовное зрение. Таким как Ницше, Толстой, Достоевский или сам Шестов, с которым случилось нервное расстройство в 1895 году.

В романе «Шоша» даром ясновидения обладает гипнотизер Элбингер. Он принимает участие в сеансах и лекциях, организованных Морисом Файтельзоном, философом, мистиком и хасидом на свой манер. Это называется «странствования душ». Еще в детстве Элбингер замечал вещи странные и чудесные: «В дневное время я часто видел тени на стенах дома — тени, не связанные с феноменом светотени. Иногда две тени проходили навстречу друг другу. И одна проглатывала другую. Некоторые из них были высокого роста, головой касались потолка — если это можно назвать головами. Другие маленькие». Похоже, что он пересказывает платоновский миф о пещере: «Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет… Разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что‑нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?» (Платон. Государство. 514a–515б). С точки зрения Шестова, Платон — ненормальный, болезненный, озлобленный человек. С ним случилось то же, что с Достоевским, написавшим «Записки из подполья» («подполье» — это и есть пещера Платона): «Явились “новые глаза”, и там, где “все” видели реальность, человек видит только тени и призраки, а в том, что “для всех” не существует, — истинную, единственную действительность».

Ангел смерти навестил также «святого отверженного» Спинозу и подарил ему пару глаз: «…достаточно увидеть глаза Спинозы, не те, конечно, что на его портрете, а те кроткие и неумолимые глаза, oculi mentis (“очи разума”), которые глядят на нас из его книг и писем, достаточно услышать его медленную, тяжелую поступь, поступь мраморной статуи командора, и все сомнения уйдут прочь: этот человек совершил величайшее из преступлений и принял на себя всю нечеловеческую тяжесть ответственности за содеянное… Свершилось, страшное дело сделано, исправить его уже нельзя. А смеяться — разве может смеяться человек, который убил Б‑га?» Сам Б‑г послал Спинозу на дело, как послал лживого духа к царю Ахаву: «…и выступил один дух, стал пред лицом Г‑спода и сказал: я склоню его. И сказал ему Г‑сподь: чем? Он сказал: я выйду и сделаюсь духом лживым в устах всех пророков его. Г‑сподь сказал: ты склонишь его и выполнишь это; пойди и сделай так» (3 Цар., 22:20). Или как послал пророка Исайю к Израилю: «И услышал я голос Г‑спода, говорящего: кого Мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем…» (Ис., 6:9–10). Здесь Шестов видит тайну Спинозы.

В предвоенной Польше евреи живут настоящим, каждый день считают подарком судьбы — пока не вторгся Гитлер, пока не началась революция, не случился погром. «А небо голубело, шумели листвой зеленые деревья по обеим сторонам улицы. Шли женщины, одетые по последней моде. Мужчины оценивающе смотрели им вслед. Ноги женщин в нейлоновых чулках, казалось, сулили небывалые наслаждения. Хотя я был обречен, я тоже рассматривал бедра, колени, груди». Между тем, Цуцик не может заставить себя пойти к дантисту: «Да и зачем лечить зуб, если дни мои сочтены?» Чтение философских книг не приносит ему успокоения. «“Субстанция” Спинозы — на что она? У нее нет воли, нет сострадания, нет чувства справедливости. Спиноза — пленник собственных догм». Придуманный Спинозой Deus sive natura («Б‑г или природа») не заменит живого Б‑га. К природе нельзя воззвать из бездны, ее невозможно разжалобить. Об этом много писал Шестов, не веривший, что блаженство есть не награда за добродетель, но сама добродетель, что добродетельный человек будет блаженствовать даже в медном быке, куда тиран Фаларис бросал своих врагов. Жертвы кричали, когда под быком разводили огонь, а раструб превращал их крики в мычание. Этот опыт повторился в XX столетии. По свидетельству Теодора Адорно, евреев, недостаточно обработанных газом, живыми швыряли в огонь, где они вновь приходили в сознание, чтобы закричать.

«Вы знаете, Цуцик, я большой поклонник Давида Юма, — говорит Файтельзон. — В моих глазах это единственный философ, который никогда не устареет. Он так же свеж и ясен сегодня, как и в свое время. Кони‑Айленд — в полном соответствии с философией Давида Юма. С тех пор как мы ни в чем не уверены, даже в том, что завтра взойдет солнце, игра — суть человеческих усилий, быть может, даже вещь в себе. Б‑г — игрок, космос — игровая площадка. Многие годы я искал базис этики и уже потерял надежду найти его. Внезапно все прояснилось. Базис этики — это право человека играть в игру, которую он сам себе выбрал. Я не буду портить ваши игрушки, а вы — мои. Я не оскорбляю чужого божка, и моего не троньте». Дама, которой он это рассказывает, много раз была на Кони‑Айленде в парке аттракционов, но о Юме никогда не слышала. «Давид Юм — английский философ, друг Жан‑Жака Руссо. Таким он был до тех пор, пока не стал противным нищим евреем», — разъясняет Файтельзон.

И правда, по мнению Юма, суждение, что солнце завтра не взойдет — столь же ясное и столь же мало заключает в себе противоречий, как и утверждение, что оно взойдет. В «Странствованиях по душам» Шестов цитирует слова английского философа о силе тайного желания, способной передвигать горы или направлять планеты в их орбитах. Слова эти — сами по себе цитата. Ведь сказано в одной христианской книге: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» (Мф., 17:20).

Шестов защищает веру от разума. «Когда в средние века раздался голос Петра Дамиана, провозгласившего, что Б‑г может сделать однажды бывшее небывшим, он оказался голосом вопиющего в пустыне», — огорчается русский философ. Ведь еще Аристотель уверял: «О прошедшем не принимают решений, [их принимают только] о будущем и о том, что может быть, а прошедшее не может стать не бывшим, и потому прав Агафон: “Ведь только одного и богу не дано: Не бывшим сделать то, что было сделано”» (Никомахова этика. 1139b, 9–1139b, 11). Если следовать логике Аристотеля, то даже всемогущий Б‑г не может вернуть Иову убитых детей. «И если в Писании рассказано другое, то не только неверующий грек, но и верующий философ обязан в этих рассказах видеть метафору или аллегорию».

Но Шестов верит Писанию, а не Спинозе и Аристотелю, верит в будущее, которое должно наступить. И тогда «…история человечества, вернее, все ужасы истории человечества, по слову Всевышнего, “отменяются”, перестают существовать, превращаются в призраки и миражи: Петр не отрекался, Давид поразил Голиафа, но не прелюбодействовал, разбойник не убивал, Адам не вкусил от запретных плодов, Сократа никто никогда не отравлял. “Факт”, “данное”, “действительность” не господствуют над нами, не определяют нашей судьбы ни в настоящем, ни в будущем, ни в прошлом. Бывшее становится небывшим…». Можно подумать, что ангел смерти, раньше срока явившись в Париж за душой философа, незаметно оставил ему два глаза из бесчисленных собственных глаз. И Шестов заранее увидел «все ужасы истории человечества» — Освенцим, Майданек и далее по списку. И поверил в то, что Б‑г воскресит мертвых, сделает бывшее небывшим. Ведь подарил же Он Иову детей взамен погибших.

Я полагаю, что душа философа Шестова, умершего в Париже в 1938 году, прилепилась к душе писателя Зингера и подсказала ему окончание романа «Шоша». В эпилоге бывший богач и эстет Хаймл Ченчинер, спасшийся из Варшавского гетто, спрашивает: «Может быть, мертвые воскреснут? <…> Я помню, как вы говорили — возможно цитировали кого‑то, — что время — это книга, в которой страницы можно переворачивать только вперед, а назад нельзя. А если только мы не можем, а какие‑то другие силы могут?» «Другие силы» — это Б‑г. Это Он может вернуть Хаймлу его Селию, Цуцику — его Шошу, народу Израиля — шесть миллионов погибших. И даже воскресить мертвый язык. И потому Зингер, знавший, по собственному признанию, три мертвых языка — иврит, арамейский и идиш, — всю жизнь писал на идише.

Лев Шестов дал своей книге двойное название: «На весах Иова (Странствования по душам)» и открыл ее стихом из книги Иова: «Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее; оттого слова мои неистовы» (Иов, 6:2–3). Из этого стиха Анатолий Рыбаков слепил заглавие своего романа о любви и гибели украинских евреев: «Тяжелый песок». И на этот стих, возможно, намекают строки Ахматовой: «Мы знаем, что ныне лежит на весах / И что совершается ныне…». А потом — «навеки».

lechaim.ru/events/zinger-i-shestov-v-ozhidanii-chuda/