07/24/2022 13:50:32
Роман Григорьевич Виктюк (28 октября 1936, Львов, Польша — 17 ноября 2020[2], Москва, Россия) — советский, украинский и российский театральный режиссёр и педагог, основатель и художественный руководитель Театра Романа Виктюка (1991—2020); народный артист Украины (2006), народный артист Российской Федерации (2009).
Возраст, такое впечатление, обходит его стороной. Гениальный славянский режиссёр, как называет своего однокурсника актриса Валентина Талызина, до сих пор не ведает покая и не устаёт эксперементировать, удивлять и шокировать почтенную публику. Кто-то скажет, что главные победы Виктюка позади и феноменальный успех «Служанок» образца конца 80-х уже не повторить. В ответ главный театральный провокатор страны лишь усмехнётся. И отвесит новую звонкую пощёчину общественному вкусу.
Беседовал Дмитрий Тульчинский
— Роман Григорьевич, такое впечатление, что вы подминаете мир под себя. Признайтесь, есть такое?
— Может быть. Но я никого не переделываю. Просто пытаюсь вычистить все те шлаки, которые то или иное государство, то или иное время обязательно в человека сознательно вкладывает.
— Но актёров же точите под себя, как Папа Карло. Сами говорили, что «чичирки» и «манюрки» (так своеобразно Виктюк называет мужское и женское начало. — Авт.) в актёре должно быть 50 на 50. И если видите, что строгая пропорция не соблюдена, стараетесь исправить. Это же подавление.
— Не подавление, а развоплощение. Той тайны, которая есть в каждом из нас. Раз-во-пло-щение.
— А сопротивление подопытных ощущаете?
— Никогда не было сопротивлений. Ни-ког-да. Ни от Дорониной, ни от Демидовой, ни от Образцовой, ни от Макаровой — а это всё лучшие артисты второй половины ХХ века, целые планиды, а не индивидуальности. И мы летали вместе замечательно.
— Откуда же все эти разговоры о ваших знаменитых истериках во время репетиций?
— Почему «истерики»? Это выбросы энергетические. Я актёров уволакиваю в этот вихрь. И они знают и ждут того момента, когда в этот водоворот, в этот вихрь как щепку их бросит… А кто считает это истерикой, тот должен моментально исчезнуть.
— Роман Григорьевич, на вас обижаются?
— Понятия не имею.
— А вас чем-то можно обидеть?
— Конечно. Я же чувствую то мгновение, когда люди закрываются и надевают броню. Броней этой как раз и можно меня обидеть. Ну, если я к человеку во все каналы пытаюсь войти, а кругом — шлюзы, шлюзы, шлюзы…
— Но это обида немного не того рода.
— Как не того рода! Самая большая и самая страшная.
— Может, тогда конкретизируете, чтобы было понятно? Какая в вашей жизни была самая большая и страшная обида?
— Какие могут быть конкретные обиды? Есть обиды от самой природы, потому что природа бестактна, и она в такие свои сети заволакивает человека, что обмануть её нельзя. Ни обмануть, ни приостановить, ни договориться, ни сделать паузу. Старение — хочешь, не хочешь — а видишь на своих друзьях, наблюдаешь, как это всё происходит. Вот самое страшное, что может быть, вот самая сильная война против человека — творческого, прежде всего. И тогда я придумываю себе теорию, что есть обиды материальные, и есть тот возраст, который имеет отношение к материальной структуре. А у творца возраст должен быть космический, и, если это режиссёр, то ему всегда 19. Потому что каждый раз он все должен начинать сначала: ничего не знать, ничего не помнить. А только стоит человечек с пистолетом, натянута ленточка. Человечек говорит: приготовиться, на старт! Стреляет. И ты бежишь. Куда? Если задашь себе этот вопрос, ничего не будет. Ни-че-го. Надо только бежать.
РОМАН «ЧИЧИРКИ» И «МАНЮРКИ»
— Но вы же человек без возраста, правда?
— Я не могу так сказать, я бы хотел так сказать. Но когда в телевизоре видишь себя рядом со своими очень любимыми артистами…
— Со сверстниками?
— Да. И это так грустно, так страшно. И тогда я кричу: наезжайте, давайте крупный план, я рад с ними быть рядом, потому что… я их оттеняю. Шучу, конечно, но, к сожалению, это правда. Время — самый безжалостный диктатор. Самый! И те, кто пытаются обмануть время, остаются в дураках, у них никогда ничего не получается.
— Вы действительно человек без возраста. Но если о возрасте, то как вы его ощущаете? Рязанов, например, на этот вопрос ответил: возраст ощущается, когда завязываешь ботинки.
— Ну, это самое простое. Можно ходить в тренажёрные залы или на массаж… Я ж тебе повторяю: есть два измерения: материальное и вечное, вот откуда надо плясать. Елене Образцовой всегда 19. Алисе Фрейндлих — 14. Им не может быть больше. Вот когда они поверят, что им больше, — всё, конец! Надо закрывать дверь и кричать: «Я уже не люблю, и меня уже никто не любит!»
— Про режиссёров говорят, что заканчиваются они, извините, с потенцией.
— Ну, понимаешь, есть такие средства сейчас, что потенция до последнего вздоха не заканчивается. Есть масса удивительных вещей, и я знаю, что многие, пользуясь этим, себя ощущают прекрасно.
— Для восстановления физической потенции есть, конечно, средства. А для творческой?
— А творческая импотенция у режиссёров происходит обычно с первого спектакля. Уже видно, что человек импотент, ничем не поможешь. Молодой, старый — без разницы. По первому же опусу могу сказать — чичирка не фурычит, чичирка — только крантик для писания. И больше ни-че-го! А когда не вибрирует чичируська родная — всё! Сходи с этого поезда, закрывай дверь. И тогда уж пиши мемуары.
— Вы никогда не думали о том, что ваша режиссёрская потенция может закончиться?
— Я не только думаю об этом, а всё время перепрыгиваю. Есть две горы, а между ними — пропасть. Каждый раз нужно перепрыгивать. А перепрыгнуть можно только в 19 лет… Недавно только прочитал о спектакле «Ромео и Джульетта», какая-то умная критикесса написала — я готова поклясться, что режиссёру 19. Всё! Лучше рецензии нет. И это правда.
— А ряд театральных премий вас просто не замечают. Они не хотят верить, что вам 19?
— Я их всех отгоняю.
— Каким же образом?
— А очень просто. Много лет назад, когда Березовский основал первую премию «Триумф», они тут же ко мне кинулись, и я отмахнулся: не имею к этому отношения. И потом, когда все, кто получал от Березовского деньги, стали уже его гнобить и кричать, какой он нехороший, я сказал: «А теперь возвращайте. Вам не стыдно?» — «А мы уже потратили». — «Так если б вы не брали, — говорю, — вы бы и не тратили». Понимаешь? Я к этому не имею никакого отношения и не хочу иметь. Но у меня же есть всякие награды, которых нет ни у кого, — это Европейская премия по режиссуре, и не одна. И я единственный, у кого два звания: народный артист Украины и России. Ни у кого нет! Я же не кричу об этом.
СМАЙЛ КАК ОРУЖИЕ
— Вы не чувствуете некую враждебную ауру вокруг себя?
— Нет. Я её даже не замечаю. Ну, понимаешь, если я вхожу и вношу улыбку! И всё, и смайл на смайл идёт.
— Даже когда партийные органы запрещали ваши спектакли, ничего не замечали?
— Боже упаси — я улыбался.
— Ну, тогда сложно было улыбаться.
— Спокойно можно было улыбаться. И я прекрасно ставил во всех главных театрах страны. В театрах, которые обслуживали систему. И если ты меня спросишь, как, то я тебе отвечу: не знаю. Тем более что я делал только то, что хотел. Я же первый ставил — первый! — и Петрушевскую, и Рощина, и Зорина. Вампилова я ставил первый, в городе Калинине.
ЗНАМЕНИТЫЕ «СЛУЖАНКИ»
— Ваш смайл, наверное, действует на всех.
— Понятия не имею. Даже когда в министерство меня вызывали на разговор, я заходил, говорил только одно: всё знаю, не тратьте на меня время. И закрывал дверь. За мной бежали секретарши, кричали: почему вы не спрашиваете, что вам предлагают? А я отвечал: а мне ничего не нужно. И тут же шёл на Пушкинскую площадь, узнавал номер телефона начальника отдела театров министерства культуры Литвы. И голосом начальника отдела театров СССР начальнику отдела театров Литвы говорил: есть такой талант и гений, мы рекомендуем его, хотим, чтобы он приехал к вам в Вильнюсский театр главным режиссёром…
— Вы сейчас анекдот рассказываете?
— Нет. На том конце — Якученис… Он умер уже, и я ему в этом так и не признался, хотя был с ним в прекрасных отношениях. Якученис, который боялся советской власти больше, чем я, только произнес: пусть он скорее приезжает. Всё! Я выбрал, сам не знаю, почему, Вильнюс. Но когда мне было 14 лет, я видел сон, что приезжаю главным режиссёром в город, в котором никогда прежде не был. Здание я запомнил: сколько колонн, какие маски висят на фасаде. И когда я приехал туда, куда сам себя устроил, я шёл по улице Ленина, повернул направо. И увидел дом из своего сна.
— Ваша жизнь похожа на сказку.
— А я ничего не выдумываю. Это выдумать нельзя. В той системе нельзя было выжить без улыбки. И без света. Схватить свет они не могли… Или, скажем, университетский театр МГУ. На улице Герцена, кремлёвская стена рядом. У меня лежит пьеса «Уроки музыки» Петрушевской. Которую не то что не разрешали — никто из вышестоящих даже читать не хотел, вообще держать в руках. Я пришёл и сказал этим академикам, профессорам, докторам наук и студентам: вы согласны репетировать и играть без разрешения? И мы репетировали. И мы играли. Под стеной Кремля говорили о болезнях системы. Другой вопрос — что театр на мне, на том спектакле закрыли вообще. А это был самый знаменитый студенческий театр. Ролан Быков в нём начинал, Роман Виктюк его закончил. От Ролана до Романа… Но был такой успех!
— Та система, она же могла и погубить, правда? Вы могли закончить бог знает где…
— Конечно! Когда они говорили, что в спектакле «Коварство и любовь» Шиллера есть неконтролируемая ассоциация. Великому итальянскому артисту Мастроянни, который приехал в Калинин с группой снимать «Подсолнухи», так понравился спектакль, он кричал: «Дженио!» А я решил, что он называет меня «Евгений», говорил, что я Роман. Понимаешь? Всё это было. Партия сказала: если капиталисту нравится, значит, есть неконтролируемая ассоциация.
— А было такое, что ещё один шаг, и вас могли погубить?
— Конечно. Каждую секунду. Ведь что такое счастье? Счастье — это пауза между двумя несчастьями. Впереди и сзади. Всё! А ты только эту паузу должен заполнять своей прозрачностью, а не чернотой. Не мыслями о том, чтобы достичь каких-то карьерных успехов. А я ставил только те пьесы, которые мне были по душе. Ни одного спектакля я не поставил для них — только для себя.
— Раньше режиссёры говорили: три для себя, один для них.
— А в итоге все четыре для них, а для себя ничего. Это всё я прошёл… 72-й год, 50 лет со дня образования СССР. Ефремов мне звонит: «К дате надо поставить спектакль, только ты знаешь, что нужно, через месяц мне скажешь». Я говорю: «Зачем, я сейчас скажу — Франко, «Украденное счастье». Он удивился: «Это тот испанец?» Я постарался объяснить, что это всё-таки великий украинский драматург и поэт. И он согласился.
— Ничего себе — нашёл, кого спрашивать.
— Да, и правильно нашёл. Вечером, в день премьеры приезжает Политбюро на спектакль — афиша: «К 50-летию образования СССР. Спектакль «Украденное счастье». Ефремов сказал мне: «Ты нас всех в тюрьму отправишь».
— Это ещё одна фантастическая история. Но у Ефремова была своя манера общаться с руководством, он мог и матюгнуться, и сказать Фурцевой, что она тормоз на пути прогресса. И ему за это ничего не было. Вы ведь не могли себе этого позволить?
— Ты с ума сошёл! Нет, конечно. У меня была только улыбка.
АУРА ОДИНОЧЕСТВА
— Вы сказали, что вражды вокруг себя не замечаете. А что же за детективная история с вашим театром? Это разве не враги?
— Это другое, это борьба за материальные ценности, за землю.
— Сколько она уже длится?
— Десять лет. Но уже кончено — Лужков всё подписал, деньги дали. Проект уже утвержден, и проект замечательный…
— Но ещё год-два назад…
— Да, на директора нападали, на меня нападали. Но что мне сказал нейрохирург, а он сказал потрясающе! Это был солнечный день. Замечательный! Я выскочил на лестничную клетку. И такое сияние от меня шло. Потому что я знал, что иду репетировать, знал, какую сцену… И хирург говорит: от вас шла такая энергетика, что их рука не посмела сделать то, что они должны были сделать.
— А вы не испугались?
— Даже не могу сказать, когда. Даже когда был в реанимации, всё равно я репетировал в голове то, что я недорепетировал. Понимаешь? Такая вот живучая профессия. Это меня и спасало.
— Но вы тогда, насколько понимаю, наняли себе охрану.
— Боже упаси! Какая охрана? Да я бы с ума сошёл. Я ненавижу это, чего я, больной, что ли?
— Охрана ведёт объекта везде и всюду. Насколько вы можете впустить человека в свою жизнь? Вам не нужны люди рядом?
— Как не нужны? Наоборот. Вечер, дача, открыта форточка, горит свет. Бабочки же летят. И студенты, которые приходят ко мне учиться, и есть эти бабочки. Они фантастические совершенно. И в «Ромео и Джульетте», а теперь и в «Чайке» играют феноменально.
— Но это бабочки, которые летят в открытую форточку. А у вас же наверняка есть окно, которое наглухо зашторено.
— Зачем? Нет никакого у меня окна глухого. У меня есть музыка, которая звучит. И которая охраняет.
— А семья у вас есть? В обычном, прозаическом смысле?
— Есть. В другом городе. Во Львове.
— Рядом они вам не нужны?
— Они приезжают, когда хотят. Вот сейчас, например, приезжают.
— Извините, а дети у вас есть?
— Есть. Дочка. Во Львове. Всё чудно, учится, всё хорошо… Понимаешь, в чём вся беда? Почему их всех надо держать на расстоянии? Идёт энергия отрицательная. И если в тебя она не попадает, то бьёт по близким, по тем, кто рядом. Это самое страшное, а многие не понимают. И только удивляются потом: не болел, не болел — и вдруг — А я говорю: потому что был удар. Вы смогли защититься, и этот удар пошёл на человечка рядом.
— Можете сказать, что вы одинокий человек?
— А у творца, если он не создаёт вокруг себя ауру одиночества, у него нет той среды, которая его питает. И нужно заполнять эту пустоту, которая у Хайдеггера или у Юнга и является самой целебной средой.
— Знаю, у вас квартира с видом на Кремль. Уютно вам в ней?
— Да. Входишь: слева — музыка, справа — музыка, сверху — картины, сбоку — картины. Ты идёшь через анфиладу выбросов человеческого духа. Зафиксированных. Даже молчащий компакт-диск содержит энергию композитора и исполнителя. Книги, компакт-диски, ноты, картины — всё, ничего другого нет и не нужно. Это те подлинники, та энергетика, которая сквозь окна и стены просвещает. Вот ты не веришь. А это правда…