«Вся наша жизнь – самосожженье». Часть 2

КАУФМАНЫ

В 1956 году Самойлов решился на прорыв. Он предложил в первый сборник «День поэзии» свою поэму «Чайная». Эта вещь очень понравилась Евгению Винокурову, но вызвала раздражение у Бориса Слуцкого. Как считал немецкий славист В. Казак, «поэма «Чайная» выдержана в духе баллады, где на современном материале утверждалось право поэта на изображение мук и страданий своего народа». Самойлов рассчитывал по ней вступить в Союз писателей. Но вдруг поэму зарубила цензура. Соответственно тут же дрогнули и литфункционеры: они затянули дело о приеме Самойлова в Союз на целых два года.

ЧАЙНАЯ

Поэма

1
Поле. Даль бескрайная.
У дороги – чайная,
Чайная обычная,
Чистая, приличная.
Заходите погреться,
Если некуда деться!

Там буфетчица Варвара,
Рыжая, бедовая,
Чаю даст из самовара,
Пряники медовые.
И поет Варвара звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»

А на улице – мороз,
Словно спирт горючий.
И сугроб у окна
Крепче свежего кочна,
Белый и скрипучий.
Облепил провода
Игловатый иней.
Холода, холода —
Воздух синий.

Ну а в чайной
Двери хлопают.
У порога
Люди топают.
Рукавицей
О стол брякают,
Выпивают водки,
Крякают.
Мастера, шофера
Пьют свои законные.
Рядом, полные забот, —
Райпотреб,
Райзагот —
Ангелы районные.
И старушка робкая
Ворожит над стопкою.

Две красавицы колхозные,
Как два облака морозные.

А в углу – мужичок,
Закурил табачок —
И молчок.

2
Дым летит к небесам,
Пар течет по усам,
Входит в чайную сам —
Федор Федорыч сам.
Враз видать по глазам —
То ли зав,
То ли зам.
Ишь, какой грозный!

А за ним
И над ним
Вьется облаком дым —
Пар морозный.

Федор Федорыча все приветствуют,
Федор Федорыч всем ответствует:
Вот, мол, выпить зашел
Прохладительной…
Ничего человек —
Обходительный.

А буфетчица Варвара
Медной змейкой вьется.
И сама того не знает,
Отчего смеется.
Смех ее летит, как снег, —
В руки не дается.
И поет Варвара звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»

3
Заиграли утки в дудки,
Тараканы в барабаны.
Инвалиды шли —
Прямо в дверь вошли.
А один без рук,
А другой без ног,
Забрели сам-друг,
Увидав дымок.

Ванька и Петяха,
Веселы, хмельны.
На одном рубаха,
На другом штаны.

Говорят Брюки:
«Мне бы только – руки!
Взял бы в руки я гармонь,
Вот тогда меня не тронь —
Заиграл бы тогда,
Заиграл бы!»

Говорит Рубаха:
«Мне бы только полноги,
На полноги – сапоги,
Заплясал бы тогда,
Заплясал бы!»

«Подайте убогим,
Безруким-безногим,
Бывшим морякам,
Вашим землякам,

Людям Божьим,
Кто сколько может —
А кто не может,
Тому мы поможем…»

Словно рыбка в сеть,
Полетела медь —
Караси-медяки,
Гривенники-окуньки.

«Ну а ты, начальничек,
Дал бы хоть на чайничек!»
Федор Федорыч встает,
Кошелек достает,

Лезет вглубь,
Вынул – рупь.

4
Стали рядом инвалиды
Возле стойки тесной.
И запели инвалиды
На мотив известный.
А о чем они запели —
Не расскажешь, в самом деле!

Поют, как из Германии,
С оторванной рукой,
Идет солдат израненный
Тихонечко домой.

Не очень песня складная —
И голос и слова,
А очень безотрадная…
А может, и права?..

Приумолкла чайная,
Тишина застыла.
Песня та печальная
Всех разбередила:
Всяк грустит о себе,
О солдатской судьбе,
О российской беде,
О мужицкой нужде.

Федор Федорыч тоже слушает,
Не прихлебывает и не кушает.
«Распроклятая война
Слишком долгая была!

Девка год ждала,
И другой ждала,
А на третий год
К мужику ушла.
Ушла к мужику,
К нефронтовику…»
Вот о чем она поет,
Почему тревожит!
Федор Федорыч встает,
Больше он не может —
У него душа горит,
Лопнуло терпение:
«Прекратить, – говорит, —
Прекратить, – говорит, —
Пение!»

Бабка стопочку взяла,
Да и разом в горло,
Не закусывая,
Рот
Рукавом отерла.

«Это как же терпеть,
Чтобы людям не петь!
Ишь, начальники!
Ишь, охальники!»

А за ней шоферня,
В кулаки пятерня,
Говорят:
«Пусть поют!
Что ж им петь не дают!
Дайте петь ребятам!»
И еще —
Матом.

Лишь один мужичок
Закурил табачок —
И молчок!..

5
Как Варвара встала,
Сразу тихо стало.
Федор Федорычу
Медленно сказала:
«Не ходи ты сюда,
Не ищи ты стыда.
А столкнешься со мной —
Обходи стороной.
Не затем я ушла,
Что другого ждала,
А за тем я ушла,
Что твоей не была.
Так тому и быть,
Нам с тобой не жить!»

Тут ему бы помолчать,
Не искать обиды,
Тут ему бы не кричать:
«Эй вы, инвалиды!
Нынче свадьба на селе —
Парень женится.
Там потребуется
Ваше пеньице!
Раздобудьте адресок,
Загляните на часок!»

Шапку сгреб,
Дверью – хлоп!

Все тихонько сидят,
На Варвару не глядят…

6
А на улице —
Зорька зимняя.
Солнце щурится,
Тени синие.
И мороз лихой —
Из стекла литой.

Едет свадьба на трехтонке,
Едут парни и девчонки,
Сестры и браты,
Дружки и сваты.
Мимо чайной пролетели —
Завернуть не захотели…

Говорит бабка:
«Чтой-то здесь зябко».
А за ней шофера:
«Ну и нам пора».
Лишь один мужичок
Закурил табачок
Напоследок:
«Так-то вот! Эдак!»

В чайной стало пусто.
Варе стало грустно.
Лечь бы спать бы —
Не слыхать той свадьбы…

7
Где-то в дальнем отдаленье
За дворами брешут псы.
На мерцающих каменьях
Ходят звездные часы,
Все оковано кругом
Легким, звонким чугуном.
Старый сторож в теплой шубе
Спит, объятый сладким сном.

Тишина на белом свете!
А в проулке снег скрипит:
Федор Федорыч не спит.
Он идет под синей стужей
По тропинкам голубым —
Никому-то он не нужен,
И никем он не любим!

На краю села гуляют,
Свадьбу новую справляют.
Там и пляшут и поют,
А его не позовут.

И еще в одном окошке
Нынче за полночь светло.
Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
Варя вышивает,
Песню напевает —
Поет в одиночку
Малому сыночку:
«Поздно вечером
Делать нечего,
Нет ни месяца,
Ни огней.

Баю-баюшки,
Баю-баюшки,
Утро вечера
Мудреней…»

Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
В снег скатилася звезда…
Холода,
Холода.

Как потом в одной из своих статей в журнале «Знамя» написал сын Самойлова, Александр Кауфман:

«В творчестве Самойлова послевоенных лет заметно его упорное тяготение к поэме. Известно несколько зачинов, оборванных на полуслове. Но даже и три завершенные поэмы автор вряд ли счел удачными, хотя “Шаги Командорова” включил в начальный, неопубликованный, вариант своего избранного “Равноденствие”. Первой осуществленной, признанной им самим поэмой стала “Чайная” (1956), положившая, как он считал, начало его поэтической зрелости. Притом, опыт “несостоявшихся” поэм был наверняка автору полезен — некоторые их интонации и мотивы потом отозвались в его зрелых сочинениях».

Но лишь в 1957 году, когда Николай Атаров рискнул опубликовать в новом журнале «Москва» сразу четыре стихотворения Самойлова: «Осень сорок первого года», «Чёрный тополь», «Цирк», «Зрелость» и фрагмент поэмы «Ближние страны», о Самойлове как поэте заговорили. Говорили, будто эта поэма произвела сильное впечатление на Николая Заболоцкого и Анну Ахматову.

Впрочем, это не помешало весной того же года издательству «Молодая гвардия» зарезать рукопись первой самойловской книги. Первый сборник «Ближние страны» вышел у Самойлова только в 1958 году и совсем в другом издательстве – в «Советском писателе».

ЦИРК

Отцы поднимают младенцев,
Сажают в моторный вагон,
Везут на передних сиденьях
Куда-нибудь в цирк иль кино.
И дети солидно и важно
В трамвайное смотрят окно.

А в цирке широкие двери,
Арена, огни, галуны,
И прыгают люди, как звери,
А звери, как люди, умны.

Там слон понимает по-русски,
Дворняга поет по-людски.
И клоун без всякой закуски
Глотает чужие платки.

Обиженный кем-то коверный
Несет остроумную чушь.
И вдруг капельмейстер проворный
Оркестру командует туш.

И тут верховые наяды
Слетают с седла на песок.
И золотом блещут наряды,
И купол, как небо, высок.

А детям не кажется странным
Явление этих чудес.
Они не смеются над пьяным,
Который под купол полез.

Не могут они оторваться
От этой высокой красы.
И только отцы веселятся
В серьезные эти часы.

В этом же сборнике помещена и поэма «Ближние страны. Записки в стихах», посвященная возвращению из Берлина домой. Это полный грусти и нежности рассказ о боевых товарищах, о бесхозной немецкой корове, которую доит старшина, о встреченных в дороге немецких старичках-музыкантах, о потерявшейся собачке «кабыздошке», которую кто-то из бойцов берет с собой в Россию. А вот эпизод про комбата Богомолова и немецкого пленного:

Он сидел, опустив свою голову,

Ждал решенья (гезагт унд гетан)

И тогда я сказал Богомолову:

Что с ним делать, решай, капитан.

Нет людей – конвоировать пленного,

Да и много ли скажет он ценного?

Жизнь солдатская стоит немного.

Молвят слово – пойдешь под прицел.

В роли грозного господа бога

Перед пленным стоял офицер.

И сказал капитан Богомолов:

Дьявол с ним. Пусть живет этот олух!

Хоть вопрос для него и не ясен

Кто мы есть и на чем мы стоим

Но для нас он уже не опасен.

Пусть идет восвояси к своим!

Утро. Пленный идет через поле,

Рад, а может, не рад своей воле?..

Капитан Богомолов! Недаром

Ты почти что полгода комбат.

Ты имеешь четыре раненья,

Три контузии, пару наград.

И такое особое право

Жизнь дарить и на смерть посылать,

Что сумел бы по этому делу

Даже бога порой замещать.

Не такая уж сложная должность

Среди наших земных должностей.

Ты бы, может быть, лучше устроил

Этот мир из простейших частей.

В 1961 году Самойлов вновь попал в опалу. Причин тому было несколько. Во-первых, он сильно разозлил власть тем, что попал со своими стихами на страницы западных изданий. В Советском Союзе это тогда не приветствовалось. Самойлов прекрасно понимал, что могли применить санкции и к нему. Удрученный произволом западных журналистов, поэт тогда записал в своем дневнике: «Они не понимают, что мы не желаем ссориться с родиной». Хотя на родине Самойлов тоже никогда невинную овечку из себя не изображал. Он сознательно в 1961 году дал Константину Паустовскому согласие на включение в альманах «Тарусские страницы» поэмы «Чайная». Однако наверху весь этот альманах был воспринят как вызов режиму. Публикация в «Тарусских страницах» стала второй причиной недовольства властей поэтом.

Впрочем, уже в 1963 году поэту разрешили выпустить в Москве вторую книгу стихов. В 1960-е годы Самойлов в своих стихах очень часто обращался к истории. Как считал Евгений Евтушенко, «Пушкин, Пестель и Анна» – это гениальное стихотворение-рассказ, написанный Самойловым с пушкинской раскованностью – безо всякого пота, поднимает давящую тяжесть русской истории. Это стихотворение бессмертно. Удалось оно неслучайно. У Самойлова, как, может быть, ни у кого из нас, было чувство истории – не умом, а кожей, а она гораздо чувствительнее ума. У него нет эзоповской современизации истории, но всё, к чему он прикасается в ней, болит в России и сейчас. Ведь это только Самойлов, а не кто-то иной описал долгое, позорное для наших солдат стояние по приказу Сталина на берегу Вислы, в то время как на другом берегу гитлеровцы уничтожали польских повстанцев. А какой потрясающий уже не рассказ, а фильм в стихах «Бандитка», в котором нет никаких выводов, а только страшная правда войны, когда оба не правы и нужно что-то третье, чтобы понять и не убивать друг друга, ибо ненависть – это всегда слепая демонизация друг друга. Не дай бог, чтобы всё это или что-нибудь похожее повторилось» («Новая газета», 2005, № 39).

ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА

Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»

Шел разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, –
Заметил Пушкин,– что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье –
Хранить народа честь и просвещенье.
– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…

– Мужицкий бунт бессмыслен… – За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство.
– Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, –
Ответил Пушкин.

«Что за резвый ум, –
Подумал Пестель, – столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– В политике кто гений, тот – злодей, –
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.

– Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. –
Тут Пестель улыбнулся.
– Я душой
Матерьялист, но протестует разум. –
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»

Вот как оценил известный поэт, прозаик и критик Дмитрий Быков в очерке, посвященном Самойлову, пушкинскую тему поэта: «Самойлова принято возводить к Пушкину и даже сравнивать с ним — та же легкость, гармония (по крайней мере, установка на неё), да и стихи его пушкинские едва ли не лучшие в XX веке — «Пестель, поэт и Анна», «Святогорский монастырь», «Пушкин по радио» с пушкинскими рефренами из послания к Чаадаеву, тоже очень неслучайными (там в одном стихотворении — вся судьба поколения мыслителей и вольнолюбцев, переломленная войной, остановленная в полёте)»…

Позже, уже в 1977 году, Самойлов, анализируя свой творческий путь, пришел к такому выводу: «Формировался я долго. В 38 лет («Ближние страны») я ещё – ранний Самойлов. Во «Втором перевале» (43 года) я – «средний». Только с «Дней» что-то начинается, а я всё удивлялся, что нет признания (где-то видел в себе больше, чем было, и думал, что оно уже наличествует в стихе). Но публика – она не дура. С «Дней» и начала меня замечать» (запись в дневнике от 5 мая 1977 года). Именно «Дни» во многом дали повод критику Льву Аннинскому основание утверждать, что по чувствованию и по любованию Самойлов – горожанин. На это Самойлов в своем дневнике ответил: «Скорей всего я им не нравлюсь и ставлю в тупик. Оттого и толкуют вкривь и вкось» (запись от 21 сентября 1979 года).

В разные годы критики пытались зачислить Самойлова то в одну, то в другую литературную бригаду. Одно время некоторые литературоведы усердно записывали поэта во фронтовую плеяду, к таким поэтам, как Павел Коган, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий, лучшие стихи которых были написаны на фронте.

Этим своим друзьям ифлийцам Самойлов посвятил стихотворение

«ПЯТЕРО»

Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.

То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй – в степи сырой.

Но потворствует удачам
Слово – солнечный кристалл.
Третий стал, чем быть назначен,
А четвертый – тем, чем стал.

Слово – заговор проклятый!
Все-то нам накликал стих…
И оплакивает пятый
Участь этих четверых.

(Думается, стоит пояснить о судьбах поэтов, обозначенных здесь лишь в порядке перечисления. Двое погибших – это Михаил Кульчицкий и Павел Коган. «Третий стал, чем быть назначен» – Борис Слуцкий. «А четвертый – тем, чем стал» – Сергей Наровчатов, который превратился в литературного бюрократа, сначала став секретарем Союза писателей, а потом возглавив журнал «Новый мир». А пятый – это сам Давид Самойлов). После войны он много общался с другими поэтами-фронтовиками и прежде всего с Александром Межировым. Но стилистически все эти поэты сильно отличались друг от друга. Да и взгляды их часто не совпадали. Объединяла этих поэтов, в основном, фронтовая юность.

А уже в 1980-е годы Самойлова ставили в один ряд с Арсением Тарковским и Семёном Липкиным, назвав этих поэтов «старшими» неоакмеистами, в чьем творчестве природа и культура нераздельны. Как решили эти критики, у всех трех поэтов слово наделено нравственным чувством. Как заметил Самойлов, «дрянь не лезет в стих. Стих не лезет в дрянь». Кроме того, слово у этих трех поэтов не отражает, а создает реальность, называние есть создание смысла мира. И еще: «У всех этих поэтов прослеживается мотив мистической зависимости между словом, языком и личной или исторической судьбой».

В конце 1960-х годов Самойлов увлекся изучением рифм. 17 февраля 1969 года он записал в дневнике: «Работал над рифмой. Это род хобби, одурение. Такие книги пишут чудаки или неудачники». Первое издание «Книги о русской поэме» вышло в 1973 году. Позже поэт внес уже много добавлений. В марте 1978 года он признался Лидии Чуковской: «Книгой о рифме (стыдно признаться) я последние дни увлёкся. Ведь, как ни изобретай «научный подход», за рифмой стоят стихи; а за стихами судьба поэта. Так, невольно, пишется краткая история нашей поэзии, дело, на которое я бы никогда не решился. Сейчас идёт главка о Маяковском. Перечитываю его, раздражаюсь, жалею. И это, конечно, просачивается в текст. Но я, слава богу, не учёный. Хотя меня попрекнул один стиховед за прошлую книгу: слишком, мол, эмоциональные оценки, а для науки нет «хорошо» или «плохо». Только не для науки о стихах, если она существует». Интересно, что Чуковская в ответ призналась Самойлову, что, как она полагает, рифмы – «это ход к истории русской поэзии».

В отличие от многих современников Самойлов, не стеснялся высказывать свои мысли. Если он с чем-то был не согласен, поэт не боялся напрямую обращаться к правителям. Так, в 1966 году Самойлов подписал письмо в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, а через два года публично вступился за А. Гинзбурга и Ю. Галанскова. В отместку власти тут же спустили на поэта своих собак. Так, 20 мая 1968 года секретариат правления Московской писательской организации ему, Василию Аксёнову, Борису Балтеру, Владимиру Войновичу, Лидии Чуковской и Аркадию Штейнбергу объявил выговор «за политическую безответственность, выразившуюся в подписании заявлений и писем в различные адреса, по своей форме и содержанию дискредитирующих советские правопорядки и авторитет советских судебных органов». Тогда же руководство издательства «Советский писатель» рассыпало набор третьей книги Самойлова «Равноденствие» (она увидела свет лишь в 1972 году). Хотя поэт очень на нее рассчитывал. Он перед тем, как подписать бумагу с требованием дать свободу Галанскову, купил в Опалихе дом и залез в огромные долги. Но вот из-за трусости издателей Самойлов одномоментно оказался в нищете. А тут еще Евгений Евтушенко стал его донимать: прознав про очередную опалу Самойлова, он без промедления явился к поэту и потребовал данную в долг тысячу рублей назад.

Здесь важно отметить, что при всем этом Самойлов никаким диссидентом себя не считал. Еще в 1965 году он записал в своем дневнике: «Я типичный человек нашего времени: мало иллюзий, потребность вырваться из порочного круга времени, морали, быта – и бессилие, истерические взлёты, величайшая связанность с моралью, установлениями, общественными предрассудками. Разделавшись со всем теоретически, практически я способен лишь к бунту на коленях, к пассивной защите прав личности, замкнувшейся в себе, не верящей в возможность прогрессивных сил общества».

И в этом смысле он жестко спорил с Солженицыным (хотя и признавал его талант), доказывая, в России народ и власть живут в разных мирах, у них разная этика, разные менталитеты. И различие это в существующей системе непреодолимо, нечего думать его преодолеть. Солженицын же, видимо, не понимая этого пытался, точнее мечтал, одну монархию заменить другою, с собой в функции духовного вождя, а это ничего не меняло.

dzen.ru/media/id/5fe9ffaac461cc26b2d8b612/vsia-nasha-jizn—samosojjene-chast-2-631c64d8bd702b4d1ba2f5cd?&