29 мая 2023 года народному артисту России Игорю Дмитриеву исполнилось бы 96 лет

Перед встречей с Игорем Дмитриевым случился казус. Готовясь к интервью в одной питерской библиотеке, я попросил сотрудницу найти последние публикации о нем и подробную биографию Игоря Борисовича.

— А вы знаете, что Игорь Дмитриев – самый известный гей Санкт-Петербурга? – огорошила меня пожилая библиотекарша. И ядовито добавила: — У нас в городе это не секрет!

В общем, шел я к нему домой в район Черной речки, терзаясь смутными сомнениями. Если она права, то, что это меняет? Ну, во-первых, значит, не стоит задавать собеседнику глупые вопросы (например, о женах и «красивых романах с партнершами по съемкам»). А главное – неосторожным любопытством можно сломать весь разговор, чего хотелось меньше всего.

Забегая вперед, скажу, что мы проговорили с Дмитриевым более пяти часов. Причем, уже минут через пять я мысленно послал библиотекаршу к чертовой матери. Клянусь, такого откровенного, искреннего и отменного рассказчика еще поискать. А к тому же еще и Артист великий!

Предлагаю интервью Игоря Дмитриева 2006 года (в 2008-ом его не стало). Многие его фрагменты публикуются впервые.

ПЕРВЫЙ ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПОДВИГ

– Игорь Борисович, что означает ваша фраза из книги: «Театр я полюбил с детства»? С детства мечтали об актерской карьере?

– Не могу сказать, что со школьных лет я мечтал сыграть, например, капитана Немо или д’Артаньяна, но потребность лицедействовать, изображать, смешить и танцевать у меня была всегда. Не из тех я мальчиков, которые играют в хоккей и в казаки-разбойники по подвалам и чердакам… Когда мама уходила на репетиции – она была балериной, в тридцатые годы работала в Ленинградском мюзик-холле под руководством великого балетмейстера Касьяна Голейзовского, – мне нравилось брать ее грим, рисовать себе усы, бакенбарды, надевать театральные костюмы. И импровизировать… Это были именно импровизации на какие-то героические, романтические сюжеты, но без всякой литературной основы, без текстов и монологов. Помню, из «ценного» реквизита у меня была шпага – настоящая, французская. В 1941 году моя бабушка вместе с мамой, перепуганные войной и запретом на хранение дома любого вида оружия, разломали ее и закопали где-то во дворе.

– Как мама относилась к вашим увлечениям?

– Она не подталкивала, но и не запрещала. А вот бабушка… Бывало, когда я учился во вторую смену, скручивала полотенце и с криком: «Одевайся – в школу пора» бегала за мной по длинному коридору нашей коммунальной квартиры. В детстве я устраивал «кукольные» спектакли: ставил стулья с высокими спинками, накрывал их скатертью, будильником давал звонки к началу представления, созывая всех соседей по квартире… Потом была школьная самодеятельность, хореографическая студия ДК имени Капранова, Ленинградский дворец пионеров, где в ансамбле Исаака Дунаевского я танцевал знаменитую «Тачанку» в постановке Аркадия Обранта. Играли пьесу «Принц и нищий». Я – лорда Гердфорда, а ныне покойный Игорь Горбачев – принца…

Во время войны хореографическое училище эвакуировали в Молотов (ныне снова Пермь), мы оказались в эвакуации вместе с Мариинским театром и училищем Вагановой… В свободное время я выступал в госпиталях, читая Константина Симонова: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» А потом… После восьмого класса я бросил школу и поступил в театральную студию при молотовском драмтеатре. Если назвать состав педагогов, которые преподавали нам теоретические предметы, вы удивитесь. Это, можно смело сказать, были «сливки» театрального дела России. Там преподавали Стефан Стефанович Мокульский, Сергей Сергеевич Данилов, Алексей Карпович Дживелегов … Это были столпы! Я там занимался полтора года, а уж затем поехал в Москву — поступать в артисты.

— Поступали вы «по-хитрому» — подали заявление сразу в четыре театральных вуза…

— И в два из них прошел по конкурсу. Причем, чтобы быть зачисленным в Школу-студию при МХАТе, на которой я в итоге остановил свой выбор, мне пришлось совершить свой первый театральный подвиг. Проблема заключалась в том, что у меня не было школьного аттестата зрелости! И, узнав, что в Московском авиационном институте был пожар, мне удалось убедить целую приемную комиссию МАИ в том, что они мой «серебряный» аттестат потеряли. Мне выдали справку об утере, хотя никакого документа и в природе не было – среднюю школу-то я не закончил… Когда эту историю узнали во МХАТе, сказали, что я выдержал второй экзамен по актерскому мастерству.

ЕФРЕМОВ-НОВАТОР И ЕФРЕМОВ-УБИЙЦА

– Вы как-то обмолвились, что среди ваших сокурсников немногие стали известными актерами…

– На курсе нас училось всего девять. Заводилой была Марина Ковалева. Очень рано умер талантливый Саша Михайлов, который снялся в «Двух капитанах», был хорошим артистом Алеша Покровский, но почему-то он расстался с МХАТом и перешел на песни под гитару. Может, это нескромно, но состоялись только Миша Пуговкин и я. Хотя ни он, ни я не получали повышенных стипендий… Но по окончании студии во МХАТ меня не позвали.

– Почему?

– Потому что посчитали, что я не мхатовский артист. И были правы. А те, кто считался мхатовскими, увы, вы не знаете их. И никто не знает — они растворились в «театральном молохе».

– Как проводили свободное время студенты вашего поколения?

– Учились. И каждый вечер смотрели великих стариков. В школе Художественного театра была негласная рекомендация «поменьше посещать спектакли других театров», а я как раз шлялся без конца по другим театрам. Да, я смотрел мой любимый мхатовский спектакль «Три сестры» 17 раз, но я пересмотрел и весь репертуар обожаемого мною Камерного театра – мне очень нравилась его театральность, зрелищность, экспрессия, пластика, речь и, конечно, божественная Алиса Коонен. Я ходил в еврейский театр, потому что там бушевали бешеные страсти короля Лира. Любил Вахтанговский.

– Говорят, вы косвенно причастны к тому, что Олег Ефремов поступил в школу-студию МХАТа?

– Он пришел на первый тур, читал «Желание славы» Пушкина, читал замечательно, яростно и всем так понравился, что мы, тогда уже студенты школы-студии, с нетерпением ждали его на второй тур. Но он не пришел. Мы с Толей Вербицким с трудом разыскали его адрес, и пришли к нему домой. А он, оказывается, идти в артисты передумал, решил поступать в какой-то технический вуз. Долго его переубеждали и переубедили…

А потом все отучились. Я уехал в Ленинград, Олега пригласили в Центральный детский театр – как мы между собой шутили, «иванушек-дурачков играть», Толя был принят во МХАТ. Когда через несколько лет, создав прекрасный театр «Современник», Ефремов перешел в Художественный театр, он начал игнорировать и избегать всех своих бывших однокашников по школе-студии и тех, кто работал в театре до него. В итоге судьба многих из них сложилась печально, а у Толи Вербицкого – просто трагически. Настоящий, потомственный мхатовец, красавец, он проработал там несколько лет, блистательно сыграл в кино Печорина, а в театре не получал ролей. Не выдержал унижений. Однажды закрылся на кухне, открыл газ и засунул голову в духовку…

— Из-за трений с Ефремовым?

— Да. Он травил его просто – не давал ролей. И не только ему… А Толя Вербицкий был незауряднейший актер. Его супруга, актриса Луиза Кошукова, такую фразу сказала, я запомнил: «Мы как-то прогуливались около МХАТа и тут подъехал Ефремов, направился к служебному входу. И Толя сказал вдруг: «Приехал мой убийца!»

СЧАСТЬЕ ПО ТРАМВАЙНОМУ БИЛЕТИКУ…

– Итак, во МХАТ вас не взяли…

– Пригласили в Центральный детский театр, но в Ленинграде пропадала наша жилплощадь, пустовавшая всю войну… Сунулся было в Пушкинский театр, мне устроили пробы, я увлеченно репетировал, но это не имело успеха – меня не утвердили. Потом пригласили в театр Комиссаржевской…

– То есть тогда вас не разрывали на части худруки и режиссеры?

– Да, я чувствовал, что ставку на меня никто не делает. Но внутреннее чутье мне подсказывало, что, хотя я и не попадаю в колхозно-совхозные пьесы, и не буду плавить металл в костюме сталевара, но мое время придет… Интуиция подсказывала, что во мне есть индивидуальность, не похожая на поток. Артистов хороших и профессиональных много, а зритель, прежде всего, ценит непохожесть. Только роль Листницкого в «Тихом Доне» сделала мне всесоюзное имя и определила мою киносудьбу.

– Как вы попали к Сергею Герасимову?

– На съемках фильма Григория Козинцева «Белинский», где я играл в массовке, я подружился с двумя его учениками, молодыми режиссерами Стасиком Ростоцким и Вениамином Дорманом. Я в это время уже работал в театре Комиссаржевской, но дружба с ними, личностями очень яркими, интересными, образованными, чудесно знающими поэзию, многое давала мне. В компании с ними весело гуляли – то на яхтах по Финскому заливу, то на охоту ездили, на медведя. И однажды я позвонил – просто чтобы отметиться, мол, я в Москве, а Дорман, которого, как оказалось, Герасимов взял к себе вторым режиссером, вдруг спросил меня: «Ты читал «Тихий Дон»? А знаешь, что там есть роль – Евгений Листницкий? Посмотри-ка и приезжай!» Я бегом в библиотеку…

И вот еще до знакомства с Герасимовым я надеваю френч, высокие офицерские сапоги, мне клеят легкие усики и – ведут в кабинет шефа. Там сидели Тамара Макарова, оператор Раппопорт, администратор Кушлянский. Вхожу – подтянутый, в золотых погонах, сапоги блестят. Здороваюсь. Целую руку Тамаре Федоровне, скрывая волнение, и неожиданно для себя с ходу спрашиваю Герасимова: «Сергей Апполинарьевич, у Шолохова описано пенсне Листницкого. Хочу с вами посоветоваться, какое будет лучше, прямоугольное или овальное?» И примеряю оба. Потом Кушлянский рассказывал: «Ты так спросил про пенсне, как будто все остальное уже решено и то, что сниматься будешь ты, – сомнений нет». Все! Вот эти два нюанса – вопрос на уровне профессии и… поцелуй руки Тамары Макаровой (которая, кстати, когда-то танцевала вместе с моей мамой) – разом перевернули всю мою жизнь. Кто-то мне тогда сказал: «Игорь, ты выиграл 200 тысяч по трамвайному билету». Получить роль у Герасимова в шолоховской картине, не будучи его учеником, действительно было равносильно безумному выигрышу…

– Говорят, отрабатывая офицерскую выправку, вы носили стаканы с водой на плечах и побили кучу посуды. И что лихо научились скакать верхом под началом своего деда, служившего в царской кавалерии.

– Кстати, совсем немного перебил – вовремя перешел на пластмассовые стаканчики. И насчет «лихо скакать» тоже не совсем так. Мне было лет пять, когда дед привел меня на угол Инженерной и Садовой, где квартировала его кавалерийская часть. Вывели лошадей, он посадил меня на одну, и по внутреннему дворику я сделал первые шаги в седле под присмотром деда… А перед «Тихим Доном» была уже настоящая школа верховой езды – мы почти два месяца не вылезали из седла.

ЗАНЯЛ НИШУ БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ И НЕГОДЯЕВ

– После роли Листницкого посыпались предложения?

– Следующая роль в «Поднятой целине» – тоже поручик, Лятьевский, одноглазый. И последующие фильмы («Пароль не нужен», «Даурия» и т.д.) — там я тоже играл офицеров, всяких подлецов, карателей… Но роли все были разные, даже внешне – то с глазом, то без… (Смеется.)

– Вы понимали, что за эти роли, как ни сыграй, вам не светят ни Ленинские премии, ни звания?

– В то время, даже если в каком-нибудь провинциальном театрике шел спектакль, и там была роль Ленина, актер, ее игравший, был обречен на получение звания заслуженного артиста, ордера на квартиру и добавки к жалованью в сто рублей. Он был о-бре-чен! И, конечно, актеры, играющие отрицательные роли, тоже по-своему были обречены. Но для меня в тот момент важнее было само участие, общение с таким режиссером, как Герасимов. А что из этих съемок получится, будет ли картина выдвинута на Сталинскую или Ленинскую премию или нет, включат ли мою фамилию в список, — меня абсолютно не волновало. Сам творческий процесс, жизнь на Дону, которая превращалась режиссером в разбор сцен, в педагогические размышления и о ролях и о каждом актере и о его будущем – вот что было гораздо ценнее. Приглашение даже на роль второго-третьего плана меня только радовала. Остальное было в моих руках.

– А вас не приглашали на роль Ленина?

– Зачем? Из 120 картин, в которых я снялся, партийных ролей у меня было всего две – Бонч-Бруевич в картине «Доверие» (там Ленина сыграл Кирилл Лавров) и секретарь парткома Артюшкин в «Обратной связи». Причем последний был задуман, разумеется, как герой положительный. Но режиссер Трегубович, который не очень любил Советскую власть за раскулаченных и расстрелянных в Сибири родных, специально пригласил на эту роль меня. Он понимал, что в силу индивидуальности я обязательно использую весь свой арсенал юмора и скрытой иронии, то, что называется «умный не скажет, дурак не поймет». И оказался прав! На премьере в Доме кино – я сейчас не помню, на какое мое слово или фразу или на какой-то жест, – были смех и аплодисменты. Зал буквально взорвался!

– Как удавалось, играя «классовых врагов», не повторяться?

— Надо было лишь помнить завет Станиславского, который говорил: «Играя доброго, ищи, где он может быть злым и, играя злого, найди, где он добр». Даже в «Даурии», играя жестокого карателя есаула Соломонова, я думал о том, что у него есть своя житейская правда, своя любовь, свои дети, мать, человеческие чувства. Я никогда не играл схему. Даже если у моего героя не было положительных фраз, сцен или эмоций, я пытался найти какую-то очеловечивающую деталь. Условно говоря, отдавая приказ о расстреле, можно понюхать красивые цветы или порадоваться закату.

— Вы так относитесь к каждой роли?

— Каждая моя роль исписана на обратной стороне сценария вариантами – как эту сцену играть, что в руках, где колокольчик, а где должен находиться оставленный женский веер… С обыкновенной чайной ложкой можно сыграть миллион вариантов одной мизансцены! И через вещи можно сыграть, а можно не сыграть ничего!

Вспомнил замечательную историю. В одной сцене, где мой герой Елисатов («Любовь Яровая»»), разговаривает с Дунькой, которую играла Инна Макарова, режиссер мне говорит: «Когда она повернется, чтобы уходить, а ты возьми и с оттяжечкой ее по жопе – хрясь!» «Хорошо». Репетируем, я делаю, как сказал режиссер. И вдруг Макарова «на дыбы»: «Что это вы себе позволяете?!» Объясняю, что это режиссерская задумка. «Как? И мы будем это снимать?» «Ну да. А что такое?» «Значит, в ЦК будут смотреть картину и увидят, что артистку Макарову хлопают по заднице?» Она же партийная! И я, и режиссер Фетин аж застыли от изумления: о чем думает актриса, играя такую-растакую бандершу?! Оказывается, о том, что о ее попе скажут в ЦК!

ДВОРЯНИН «ИЗ КРЕПОСТНЫХ»

– У вас были трения с режимом из-за дворянского происхождения?

– Из-за происхождения не было, потому что раньше я писал в анкетах, что я «из крепостных». Теперь пишу «из дворян». И то, и другое – чистейшая правда, ведь мои предки – плод любви крепостной Авдотьи Емельяновны Демиденко и сына дворянки, Анны Павловны Шерер, Адама Христиановича.

— ?!

— Да-да, та самая хозяйка салона из «Войны и мира» Льва Толстого приходится мне прапрабабушкой… В тридцатые-сороковые годы гордиться дворянским происхождением не рекомендовалось, и мое поколение в этом смысле было не особо болтливо, если вспомнить 1937-й год. Второй муж моей мамы погиб в лагерях, ее саму арестовали… Мне этого никогда не припоминали. Но страх оставался на десятилетия.

Помню, в 1968 году в составе делегации Комитета защиты мира я оказался в Китае в разгар культурной революции. Ничего не было понятно, что это такое. Я видел казни, идущих по улицам пожилых арестованных интеллигентного вида с большими камнями на шее, видел, как бьют женщин за то, что у них длинные волосы… Целыми днями шли демонстрации с тысячами портретов Мао… На площади в Пекине, как черные змеи, лежали сотни отрезанных девичьих кос. На каждом этаже в шанхайской гостинице стояли стенды, на них цитатники Мао, брошюры о культурной революции. На русском этаже – на русском языке, на других – на английском и так далее. Но наши сопровождающие брать ничего не разрешали. Мне хотелось узнать, что же в Китае происходит, и я взял несколько брошюрок с цитатами Мао. Когда поезд с делегацией подходил к китайско-советской границе, по радио сообщили: все, что было запрещено, пожалуйста, сдайте… От осознания того, что это будет моя последняя поездка за рубеж, меня охватил ужас. Я решил избавиться от этих брошюрок. Но как? Выбросить в окно? Нельзя, потому что вот уже граница и, увидев летящие бумаги, наверняка вычислят, из какого окна их выбросили. Я иду в туалет (эти помещения в вагоне очень большие), рву на мелкие кусочки цитатники, бросаю их в унитаз, нажимаю на педаль, и… все эти бумажки фонтаном вздымаются от ветра и разлетаются по всему туалету, забиваются в щели, прячутся за трубы… Вот уже граница, а я в ужасе ползаю по полу, собираю, а они опять взлетают… Что вы – трагедия! Слава Богу, обошлось…

Окончание здесь https://dzen.ru/a/ZGJeL3gjljW1Ffbe.

dzen.ru/a/ZGJd67ZFC3etNCVn