Как Воланд отравил Пилата или Великая тайна одного Мастера

Я очень люблю Афрания из произведения Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Помните такого? И Воланда люблю. 🙂 И ведь, только представьте, находятся среди читателей те, кто искренне считает, что Афраний в романе — это и есть Воланд! Тогда и я с той же горячностью посмею утверждать: именно Воланд в свое время убил, а точнее отравил, Понтия Пилата! А затем был за это жестоко наказан!

Начнем с того, что для меня Воланд — не Сатана изначальный. Изначально он — обычный человек, некий Афраний, современник Иешуа Га-Ноцри, ставший Воландом из-за того же, из-за чего тень происходит от внезапно вспыхнувшего света. И вместе с тем быть Воландом как минимум раз в год для него — истинное наказание, которое в отличие от наказаний Коровьева или Пилата в романе не оканчивается. Так в чем же заключается грех Воланда?

Перейдем собственно к личности Афрания. В этом опусе я не буду анализировать сходство Афрания и Воланда, об этом вы можете прочитать здесь . Я начну с самого “незначительного” — с имени.

Афраний — это латинское (Afranius) родовое имя, производное имени Африкан — африканский. Значит, сам наш Афраний или его предок прежде служил в Африке и оттуда вернулся под сень Римской империи. Естественно, не один вернулся, а с преданными ему ценными рабами. Много ли значит одно-единственное имя якобы второстепенного персонажа?

Кровь и вино — эта христианская аллегория хорошо работает в романе. Вино в романе упоминается многократно. Особенно стоит упомянуть последнюю сцену, показывающую незавидную участь грешника-Пилата:

«Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.

У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа.»

Откуда так много внимания этой детали? Давайте вернемся назад по тексту и поищем еще этот разбитый кувшин. Представляете, мы его даже находим!

«У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина . Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:

– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?

Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас , он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась.»

Как страшно реагирует взволнованный слуга! Почему? Быть может, потому что Пилат разбивает кувшин с вином и обвиняет его в этот момент? Да, именно поэтому. Слуге мнилось, что хозяин знает, знает, что именно он регулярно и уже очень давно травит своего господина ядом, подмешанным в вино!

Афраний ли это приказал? По своей ли воле? Ищем дальше. И находим заказчика. А вот и он:

«Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!

Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.

– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят . «О, какой страшный месяц нисан в этом году!»

– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник.

Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.

– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа, – ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?

Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.

– Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его… из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да… если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!

– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!

– О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!

Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:

– Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? – И тут Каифа грозно поднял руку: – Прислушайся, прокуратор!

Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, – тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.

– Ты слышишь, прокуратор? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что все это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, – вызвал жалкий разбойник Вар-равван?

Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:

– Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать.»

Да, это большой кусок текста, однако, лучше прочитать его целиком, чтобы осознать, что и за Каифой стоит какая-то своя, вполне человечная правда. Во всяком случае, в отличие от римского наместника Пилата, он не ненавидит свой народ и стремится его защитить.

Итак, Каифа знает, что Пилат будет мучиться. Знает, что он умрет. Нам намекнули на непосредственного отравителя — африканского слугу (или даже слуг, их много). Но кто же стоит меж ними? От Каифы к Афранию тянется тонкая нить, которую Пилат мог бы, да не сумел ухватить. Ну так достанем ее на свет божий!

Кто же такой наш Афраний? Как не раз утверждается в тексте, он ни много ни мало — начальник тайной службы. В отличие от Пилата, Афраний уже давно живет в Ершалаиме. Вот что он говорил: “ Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате ”.

Что до его внешности, в нем автор не видит ничего особо примечательного. Но кое-что всё же обращает на себя наше внимание:

«Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника . Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.»

Пытливый читатель наверняка в курсе, что именно Афраний по завуалированному приказу Понтия Пилата подстраивает убийство Иуды. Добродушен ли он? Конечно, нет! Добродушие его, как это часто бывает, призвано усыплять чужую бдительность, в то время как собственное внимание Афрания к деталям нет-нет да проявляется в цепком взгляде, который, надо сказать, нашего интригана и выдает (ай-ай, как нехорошо, господин начальник тайной службы!). Давайте теперь прочтем текст беседы Понтия Пилата с начальником тайной полиции:

«– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.

– Помилосердствуйте, – улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев… Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..

– Да, праздники здесь трудные, – согласился гость.

– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергично добавил Пилат. – Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, – прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, – положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?

Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.

– Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, – заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. – Ему неудобно бунтовать теперь.»

Помните, где еще столько значения уделялось речи Пилата, посвященной какому-то там недостойному Вар-раввану? Чуть выше, в прямых угрозах Каифе, которые тот и передал — слово в слово, как мне кажется, — Афранию.

Но все ли это доказательства? Расчехляем лупу и читаем диалог коварного убийцы и его жертвы:

«– Видите ли, прокуратор… Это не особенно сложно. Мстители прошли в тылу дворца Каифы, там, где переулок господствует над задним двором. Они перебросили пакет через забор.

– С запиской?

– Да, точно так, как вы и предполагали, прокуратор. Да, впрочем, – тут Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату.

– То, помилуйте, что вы делаете, Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые!

– Прокуратору не стоит беспокоить себя этим вопросом, – ответил Афраний, закрывая пакет.

– Неужели все печати есть у вас? – рассмеявшись, спросил Пилат.

– Иначе быть не может, прокуратор, – без всякого смеха, очень сурово ответил Афраний.

– Воображаю, что было у Каифы!

– Да, прокуратор, это вызвало очень большое волнение. Меня они приглашали немедленно.

Даже в полутьме было видно, как сверкают глаза Пилата.

– Это интересно, интересно…

– Осмеливаюсь возразить, прокуратор, это не было интересно. Скучнейшее и утомительнейшее дело. На мой вопрос, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, мне сказали категорически, что этого не было.»

А вот здесь Пилат почти поймал Афрания: как быстро того пригласили к Каифе, не раздумывая даже, не стоит ли замять явно дурно пахнущее дельце с кровавыми деньгами! Да и не заметил бы разве Каифа за 15 лет работы господина начальника тайной полиции странных махинаций со своими печатями?

Почему я считаю, что Афраний еще не был Воландом во время казни Иешуа? Как бы не мистифицировали его персону читатели, Афраний при Пилате — еще человек, и методы его — вполне обыденные методы начальника тайной службы. Все его действия описаны в романе предельно подробно и не несут в себе никакой мистики. И даже его реакции — отнюдь не реакции всемогущего Воланда:

«Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:

– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.

Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза – собачьи и волчьи.«

Волчьи глаза — это, конечно же, про Пилата. Ну а про отравленное вино много где ещё сказано в романе. И связано оно как с Афранием, так и с Воландом. Давайте убедимся.

Во-первых, Пилат знает о методах Афрания и сам просил последнего избавить Иешуа Га-Ноцри от мук на кресте, напоив отравленным напитком:

«– А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?

– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.

– Кто именно? – спросил Пилат.

– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? Га-Ноцри.

– Безумец! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

– Он сказал, – опять закрывая глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

– Кого? – глухо спросил Пилат.

– Этого он, игемон, не сказал.»

Во-вторых:

«– И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, – совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.«

Вы, надеюсь, помните, что происходит в следующей некрасивой сцене? Мастер и Маргарита пьют вино и умирают под действием содержащегося в нем яда.

А что же умница Афраний? Он не шел бы пить с Понтием Пилатом вино, заранее не разузнав, чем тот будет угощать дорогого гостя:

«Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

Насытившись, он похвалил вино:

– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно» ?

– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.

Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:

– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины.»

Надо сказать, что впоследствии Афраний, как и Пилат, жестоко поплатился за свои преступления — бессмертием. И как минимум раз в год (боюсь представить, в который раз) он испытывает пытку так называемым “балом”, на котором сцены убийства Иуды и Пилата повторяются и повторяются перед ним из раза в раз будто в кошмарном сне. Он, Воланд — “хозяин” бала. Марго же лишь ненадолго облегчает его участь, становясь хозяйкой бала. Но разве ж эта роль не одна сплошная мука для неё? Что там натирала какой-то дымящеюся мазью красавица Гелла? Не колено ли Воланда? И не к колену ли королевы припадали на балу многочисленные его гости? Или же вы поверили сказке Воланда о проклятии некой очаровательной ведьмы, уже 360 лет изводящем это поистине могущественное существо? А вот Бегемот в том же разговоре, споря с Воландом, апеллирует к Сексту Эмпирику, Марциану Капелле и Аристотелю. Почему именно к ним? Рискну предположить, они Воланду более близки в культурном плане. В отличие от Марго свите Афрания наверняка известно и его истинное имя, и истинная причина его боли.

Можно продолжить анализировать события на балу, можно вспомнить и сцены смерти — параллели смертей в романе Булгакова много кем описаны, но не они предмет моего сегодняшнего разбора. Жаль мне было одного: никто не прокричит Афранию сакраментального “Свободен! Свободен! Он ждет тебя!”, вырывая застывшего в своем посмертии персонажа из многократно выверенного автором текста и даруя, наконец, ему долгожданный покой. Надеюсь, теперь вам понятна моя нежная любовь к второстепенному в общем-то персонажу Афранию из романа “Мастер и Маргарита”? 🙂

Спасибо, что дочитали.

© Елена Рябова.

/dzen.ru/a/YFb0EwOOuGsQM_fa