Мертвая Прага (из воспоминаний)

Марк Котлярский
…Я иду с женщиной по имени Рахель по Еврейскому кварталу, где ослепшие от горя и печали синагоги замолкли, как застывшие надгробья — в память об исчезнувшем отсюда навсегда шустром семитском племени.Синагоги стали музеями, и сюда заводят блеклых экскурсантов, которые стоят, задрав голову, и ни черта не понимают из путаных объяснений гидов-чехов. Впрочем, и для самих гидов Еврейский квартал или Еврейское городище, как они его иногда называют, — всего лишь обязательная достопримечательность маршрута по старому городу. Их не трогает россыпь волшебных фраз, коими испещрены стены умерших молитвенных домов; им ничего не говорит этот язык мертвых — иврит — этот Божественный язык, на котором евреи общаются с Богом, и Он иногда их понимает.

Синагога, превращенная в место для поклонения и цоканья языком — мертва и, скорее, походит на сомнамбулическое языческое капище. Синагоги стынут в неприбранном одиночестве, ни звука молитвы, ни слова песнопения не доносится изнутри — лишь унылый голос экскурсовода вдруг возникает ниоткуда, словно камень, брошенный в воду.

И старое еврейское кладбище стало предметом обозрения и торга, будто не праведники здесь похоронены, а затеян шутливый лабиринт с непременным выходом к первому призу.

Бродя по узким дорожкам, мы так и не наткнулись на могилу легендарного раввина Магарала; а впрочем, мне хотелось как можно скорее выйти отсюда, чтобы не нарушать своим присутствием святой кладбищенский покой.

Раввин Магарал, раввин Магарал: робот — Голем, — созданный тобой, рассыпался в шершавый сыпучий прах! Но, спустя столетия, Голем вновь возродился, размножился, и его громоподобные шаги раздались на улицах Праги, сопровождаясь ржавым лязгом танковых гусениц, клацаньем затворов и рваной русской речью. В тот момент, о чистая и раздраженная Прага, вспоминала ли ты о своей исчезнувшей общине, которую отдала на растерзание, шевельнулось ли в твоей встревоженной груди нечто, похожее на полузабытое щемящее воспоминание?

Мертвым еврейским городищем гордится Прага, заводя сюда своих гостей. Но, несмотря на всю величественность этого места, на воздвигнутую на месте еврейских домиков вальяжную Парижскую улицу, ощущаешь, что пепелище стелется тебе под ноги, а в глаза заглядывает невидимая еврейская печаль.

Мы заходим вместе с Рахель в сефардскую синагогу, которую больше двухсот лет назад воздвигли попавшие сюда причудливые евреи-сефарды; но и их, увы, сковырнуло беспощадное время, их пожрало жерло истории; и здесь сегодня — один лишь музей. В здании — полутьма, тихие голоса редких посетителей не тревожат поселившуюся здесь тишину. Огромный синий купол, украшенный мириадами еврейских звезд, нависает над нами опрокинутым поминальным бокалом.

— Боже, как красиво — шепчет Рахель.
— Как здесь было красиво, — говорю я. — Но уже никогда не будет, в этой мертвой без евреев Праге.