Александр Ширвиндт об Эльдаре Рязанове

Профессиональная команда несвежих баб все время рассказывают на телевидении, как они жили с Высоцким, Мироновым, Далем… Теперь уже подбираются и к Евтушенко. Все это ужасно. Поэтому мне хотелось бы рассказать об Элике, пока на телевидении это не сняли в другом качестве.

«Ирония судьбы, или С легким паром!»…

Всю жизнь после премьеры этой эпохальной картины, которая навсегда создала в стране хорошее настроение, мы с Эликом по-разному рассказывали одну и ту же историю о съемках сцены в бане. Я столько лет в кино и театре – страшно вспомнить. За это время случались удачи, какие-то большие роли, но пик моей популярности – «Ирония судьбы…». После выхода этого фильма, стоило появиться во дворе, группы алкашей кидались мне навстречу: «Мы тут с приятелем заложились… Скажите: это в Мытищинских банях или в Сандунах?».

На самом деле сцену снимали под лестницей на «Мосфильме». Снимали ночью, потому что собрать всю эту компанию днем было трудно. Была ужасная холодрыга. Здоровые ребята, завернутые в простыни (это, кстати, сборная СССР по самбо), пили настоящее бочковое пиво, а у нас в пол-литрах – бутафорская вода.

У Элика при всем его комплексе полноценности был один огромный недостаток: он был очень вялый алкоголик. А наша компашка представляла ситуацию обратную. Нет, говорим, так мы дальше не протянем. Следующую ночь съемки начали с того, что разлили на холоде водку.

И надо же такому случиться, что в это время Бурков был в завязке. Представляете его ненависть к нам? Кругом ребята в порядке, а он один вынужден пить псевдопиво. Он так рассердился, что настучал на нас Элику. Тот был в полной истерике. Все, естественно, вылили. Перед следующей съемкой нас раздевали, как на таможенном досмотре, – искали, нет ли водки. Я на это сказал: «Элик, не смонтируется». Он говорит: «Вы же артисты – извольте играть». Всю жизнь после этого Элик утверждал, что он вовремя поймал алкоголиков и в фильм вошла сцена, которую мы играем трезвыми, но я-то знаю, какая сцена вошла туда на самом деле.

В общем, «Ирония судьбы…» – это вершина моей популярности: любой алкаш хватал меня на улице. Но были и другие вершины. Несколько лет назад я выступал на радиостанции «Эхо Москвы». Она находится на верхнем этаже в здании на Новом Арбате: там у них «без окон, без дверей» огромный бункер свободы слова. И нет туалета – все бегают в другие этажи. Что-то я им рассказывал, они меня долго мучили, наконец, настало время уходить. Я спустился, вышел на улицу. В переулочке между Старым и Новым Арбатом в угловом домике – маленький туалетик. Элегантный. Вниз ведут три ступенечки. Направо – женский отсек, налево – мужской. Между ними – предбанничек. В предбанничке – обшарпанное вальтеровское кресло, и в нем сидит ровесница этого кресла – очевидно, со Старого Арбата. В таких буклях. Ей лет четыреста. И она отрывает билетики на посещение. Я туда нырнул, выхожу, достаю 10 рублей. Она увидела, говорит: «Что вы, что вы, для нас это такая честь».

Так что, «Ирония судьбы…» и сортир – это пик моей биографии.
<…>

Дружба с Рязановым…

Мой Рязанов – это человек-праздник. Вспоминать о нем с грустью невозможно. Каждая встреча с ним – а мы дружили много лет – становилась парадом радости, любви и таланта. Когда Элик Рязанов, Зяма Гердт, Саша Володин, Миша Львовский собирались на даче Гердта, устраивали поэтический джем-сейшн: один из них начинал какую-нибудь строчку Заболоцкого, Пастернака или Ахматовой, другой продолжал – и так весь вечер. Поэтическое существование – это прекрасно.
Я тут захватил журнал «Театрал». Номер посвящен, в основном, памяти Жени Евтушенко. Здесь есть Женины стихи, которые он написал в 2015 году из Оклахомы. Прочту кусочек:

Ну вот, Эльдар, тебя и нет,
Как что-то вынули из нации,
И только чьи-то номинации
Пестрят, не очень-то скорбя.
А вот Россия-то скорбит
Непоказушная, бюджетная,
Которую он от обид
Так защищал, всем сердцем жертвуя.

Сейчас все время говорят «репертуарная политика», «гражданская позиция», но все это выхолощенные словообразования. На самом деле «гражданская позиция» – это личность, и только она. Элик был настоящим гражданином, причем он не колебался «с линией партии» и никогда не вилял.

Он все время худел. Но не так худел он, как его худели окружающие любимые родственники. Элик не был толстым – это была огромность таланта. А они этого не понимали.

В Москве почти на углу Садовой и Кутузовского проспекта размещался замечательный концлагерь – назывался Институт питания. В этот лепрозорий закладывали желающих похудеть, и там они проходили пытки. Есть нельзя было вообще. Почему Институт питания – не знаю: там пили только воду. Этих несчастных можно было посещать, но при входе тщательно обыскивали. Я навещал Элика, когда он в очередной раз лег туда перед Новым годом. На время праздников каратели разбегались, поэтому пациентов на три дня отпускали домой со страшным условием: ни-ни. И всем родственникам говорили: «Не дай бог».

И вот Элика отпустили. Он сидел в квартире. Все, хотя бы отдаленно напоминающее еду, было оттуда выметено. Я приехал 30 декабря. Поднялся, сидим. Вдруг Элик говорит: «Надо выпить». В следующую секунду он залез куда-то очень глубоко под тахту и вынул 0,7 армянского коньяку «Ахтамар». Я говорю: «Я за рулем». А он: «У меня есть новые японские таблетки – все как рукой снимет».

За разговором дружбы и любви я сожрал эту 0,7. Причем закуска все-таки нашлась – из вазы торчал какой-то страшный, полуживой крючок под очень подозрительным названием цветок калла. И я под этот калл выпил всю бутылку. Прощаясь, засосал таблеточку, воткнул трубку, спустился, с трудом нашарил свою «Волгу» и отправился домой.

В то время около Зоопарка стоял милицейский «стакан». Ночь морозная, я один поднимаюсь в горку. Вдруг из будки вылезает огромный скучающий сержант. Знаете, есть такие вечные гаишные сержанты – они в июле ходят с обмороженным лицом. С перепугу я забыл, что у меня во рту трубка, воткнул туда еще и сигарету и с этим видом вылез из машины. Сержант посмотрел на меня и говорит: «Если вам не трудно, выньте все лишнее изо рта». Разговор пошел на тему: «Ну как же вы так могли». «Я навещал больного друга! Рязанова…». Он впервые перешел на «ты»: « Врешь». Я говорю: «Поедем!». Элик открыл дверь, увидел нас, тут же убежал, принес свою замечательную книгу «Мой кинематограф» и обратился к сержанту: «Извините, как вас зовут?» – «Василий» – «А по отчеству?» – «Григорьевич». Элик написал: «Дорогому Василию Григорьевичу, замечательному человеку, спасшему моего непутевого друга. Всегда ваш Рязанов».

Сержант посадил меня в коляску, мы доехали до «Волги», я в нее перебрался и, эскортируемый милицейским мотоциклом, доехал до Котельнической набережной.

<…>

«Никто не придет назад»…

Сейчас проходит множество вечеров памяти. Ушли многие люди, которые мощно жили, мощно творили, много сделали для страны и искусства. Постепенное забвение страшно, но естественно – никуда не денешься. В наш бешеный, прагматичный и нервно-пошлый век тем более трудно сохранить о человеке память. Поэтому я не могу не поклониться тем, кто в этом смысле делает очень много. В первую очередь, это жены. Нина Светланова, вдова гениального дирижера, композитора и пианиста Жени Светланова, которая чего только ни делала, чтобы в Москве появилась сначала памятная доска, а потом и улица Светланова. Ирэн Федорова, которая после трагической гибели Славы (офтальмолог Святослав Федоров) создала клинику его имени. Зоя Богуславская, которая добилась открытия на Ордынке Культурного центра Андрея Вознесенского. Представляете, что нужно было ради этого пройти?

Волею гастрольной судьбы за две недели до открытия мемориала Бориса Николаевича Ельцина я побывал в Екатеринбурге. Чего только ни вынесла Наина Иосифовна, помогая его создать… Я был также на открытии памятника Зяме Гердту на его родине в Себеже. Появления этого памятника своей энергией, мужеством и необыкновенным желанием добилась Таня Гердт.

Я подхожу к тому, что Киноклуб «Эльдар» – это тоже кровь, нервы, необыкновенная целеустремленность и преданность Эммы (Абайдуллиной) делу Эльдара. Я знаю, как сегодня ко всему тянутся руки, как Оля Окуджава вынуждена была на банкете совершенно другого свойства прорваться к первому лицу, чтобы сказать: «Отнимают музей Булата в Переделкине». И только после этого дом вернули. Когда ушел Элик, и над этим клубом повисла угроза. Но все нормально. И дай бог.

…Я уже говорил, что Элик и вся компания (к сожалению, ушедшая больше чем на половину) жили поэтически, поэтому мне хотелось бы закончить стихами Блока:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад…