Но могут быть свободны, лишь если кто-нибудь сидит.

Разъяснительное.

Дмитрий Быков

Нигде спектаклей не отменят,

чтоб убедить Басманный суд,

ничьих усилий не оценят

и репутаций не спасут.

Не то что власти сумасбродны,

не то что правит троглодит*,

— но люди могут быть свободны,

лишь если кто-нибудь сидит. 

Конечно, это принцип скотский,

утеха трусов и зверей, —

когда посажен Малобродский,

свобода кажется острей;

пусть это будет Корогодский,

пусть это будет Бродский, Троцкий,

пусть это будет Заболоцкий,

не обязательно еврей…

В России, скажем беспристрастно,

всегда и всем грозит тюрьма; 

свобода — следствие контраста,

как тупость — лучший фон ума. 

Мы все настолько несвободны

по нашей матрице самой,

что наши вольности пригодны

лишь по сравнению с тюрьмой.

И в силу этой же причины,

при общей кротости телят,

такие страшные мужчины

Россией издавна рулят. 

Они в таком вещают тоне

и так взрывают все мосты,

что мы всегда на этом фоне

умны, гуманны и чисты. 

Мы потому-то их и терпим, —

и сам я втайне к ним влекусь, —

что кислое в сравненье с терпким

почти что сладостно на вкус.

Кто мы без этакого фона? 

Поступки, лирика, кино —

все примитивно, и конформно,

и неталантливо давно;

а погляди на наши власти,

что хуже всяческой хулы, —

и мы, ходячее несчастье,

уже титаны и орлы!

Все это здраво понял Сталин:

любовь не купишь калачом.

(Он был отнюдь не гениален,

но догадался кой о чем). 

И я предположить рискую,

что, соотечественник мой,

любить возможно жизнь такую

лишь по контрасту с Колымой?

Ведь если заперта граница

и полки пасмурно пусты,

то Крым — вполне такая Ницца…

а уж на фоне мерзлоты! 

Все отравили — хлеб и воду,

лишили смысла самый труд,

но сильно чувствуешь свободу,

когда соседа заберут. 

Когда кого-то арестует

верховный наш синедрион,

то если кто и протестует,

то, может, пять на миллион.

Все остальные только рады,

повсюду тосты и пальба:

нет у раба иной награды,

чем вой соседнего раба.

И мне особенно отрадно

в привычной нашей борозде,

что все настолько тут наглядно: 

куда наглядней, чем везде. 

Наш главный символ, в самом деле, —

кого тут дальше оскорблять?! —

больной, прикованный к постели,

причем наручниками, ать…

И вся страна лежит под стражей,

в приемный брошена покой, —

причем под стражей очень ражей,

довольно сытою такой.

И мы — на столь печальном фоне,

как обезноженный колосс, —

годны к труду и обороне

и смотрим в зеркало без слез…

Нас тянет к чуждым урожаям,

в края Годаров и Арто,

однако мы не уезжаем:

ведь здесь мы ах, а там мы кто?! 

И вся российская элита —

элита только потому,

что смотрит в общее корыто,

а видит койку и тюрьму.

Она покуда не закрыта,

почавкать ей разрешено,

и потому она элита,

а остальные так, говно.

Мы только здесь себе любезны,

творя наш вечный маскарад;

Россия — мир в соседстве бездны,

мир наизнанку, массаракш;

его единственный фундамент —

и больше нету ни черта —

не президент и не парламент,

а только эта мерзлота,

и вертухай, и ватник драный.

И нету символа верней,

чем эта койка под охраной

и зэк в наручниках на ней.