«Вся наша жизнь – самосожженье». Часть 3

КАУФМАНЫ

Самойлов был женат дважды. А еще была целая куча романов. Один даже с… дочерью Сталина Светланой Аллилуевой.

17 ноября 1960 года он записал в дневнике: «Сегодня неожиданно пришла Светлана <…> Она, как обычно, совершила поступок принцессы – явилась ко мне и бросила на стол перчатки, томик Случевского и старый георгиевский крест – жалкие сувениры моего увлечения. Лишь впоследствии можно оценить трогательную нелепость ее поступков, продиктованных силой чувства, буйным отцовским темпераментом и одиночеством». В общем-то не скрывала свои чувства от публики и сама Аллилуева. После отъезда на Запад она некоторые свои романы доверила мемуарам.

А вообще-то роман с Аллилуевой у Самойлова длился с 1956 года. Знакомство произошло неожиданно в знаменитом Доме на Набережной, в квартире Анастаса Ивановича Микояна. Самойлов попал туда по приглашению дочери Микояна Эли. Микоян в ту пору был Председателем Верховного Совета СССР, то есть, формальным главой государства.

Давид оказался рядом со Светланой Аллилуевой. Это была рыжеватая женщина, с лицом, которое нельзя было назвать красивым, но довольно привлекательным, и, прежде всего, умным и чувственным.

Об этом же вспоминал и поэт Олег Хлебников, три года живший в московской квартире Самойлова:

«Однажды, благодаря пособничеству своего друга, он попал на семейное торжество в квартиру Микояна. В тот самый Дом на набережной. Его соседкой по столу оказалась симпатичная рыжеволосая незнакомка. За которой он, натурально, весь вечер и ухаживал. Потом, естественно, вызвался проводить. Оказалось – совсем недалеко. Она жила в том же доме.

…Проснувшись утром, ДС увидел чуть ли не над кроватью портрет Сталина.

− А зачем ты этого усатого тут повесила? – спросил он.

− Это мой папа… – смущённо ответила Светлана, как выяснилось, Аллилуева.

− Мы с ней до сих пор переписываемся, – закончил ДС.

Это потом я узнал от литературного секретаря Самойлова, что своему другу, который привёл его к Микоянам, ДС позвонил в тот же день с восторженным заявлением: «Мы его трахнули!» «Но почему «мы»? При чём тут я?» – спросил друг. «Я в это время постоянно о тебе думал», – ответил ДС» (Олег Хлебников. «Весёлый человек с грустными глазами»).

Светлана была натурой очень эмоциональной, влюбчивой, готовой до конца отдаться каждой новой влюблённости, готовая всем жертвовать ради любимого человека.
Но при этом у нее была навязчивая идея, что мужчина, которого она полюбила, должен на ней жениться. Она не терпела возражений в разговоре с ней.

Скажет Давиду едем завтра в Питер, значит это команда, надо выполнять.

Однажды, в ресторане ЦДЛ (Центральный Дом литераторов), Давид Самойлов сидел за ужином с Михаилом Светловым, вбежала Светлана и стала громко отчитывать Давида за невыполнение какой-то незначительной просьбы, и также быстро ретировалась.

Михаил Светлов, будучи свидетелем данной сцены, сразу же выдал Давиду экспромт:

«Трудно любить принцесс,

Ужасно мучительный процесс».

При этом, стоит заметить, что, когда у Самойлова начался роман с Аллилуевой, он уже десять лет (с 1946 года) был женат на искусствоведе Ольге Лазаревне Фогельсон, дочери известного кардиолога, одной из самых красивых женщин Москвы. В этом браке родился сын Александр – будущий писатель и переводчик. Брак распался из-за явной неверности мужа и частых скандалов по этой причине.

Александр Давыдов, сын Самойлова и Фогельсон вспоминал, как его будущие родители начинали совместную жизнь:

«Отец мамы, знаменитый врач-кардиолог, считал Давида Самойлова милым парнем, бездельником и богемой. Дед как честный человек предупредил поэта, что, дескать, быть мужем красивой женщины нелегко. И оказался, по сути, прав… Мама, такая лениво-величественная «спящая красавица», принимала поклонение, никого особо не выделяя. Потом отец мне рассказывал, как «переиграл» своего главного соперника. Как-то они втроем сидели в ее маленькой комнатке: был жуткий холод, в послевоенные годы в Москве плохо топили, а у конкурента было хлипкое пальтецо. На отце же – теплая летная куртка, которую он с войны привез. Трофей, благодаря которому, возможно, я на свет и появился. При даме не принято было сидеть в пальто, ну а в куртке – сам бог велел. Отец видит, что его конкурента трясет от холода, и говорит: «Ну что, надоели мы Ляле, пойдем уже». Соперник обрадовался, побежал в прихожую пальто надевать… А отец, взглянув на часы: «У меня есть время, я, пожалуй, ещё посижу». В этот вечер и произошло решительное объяснение. Красавицам – такова уж их доля – обычно приписывают глупость, но мама была умным человеком. Отец в своей ранней поэме написал о ней: «А девочка была умна, / А девочка была красива, / Тщеславна и честолюбива/ (И это не ее вина).» Заметьте, «умна» – впереди».

Со второй женой Галиной Ивановной Медведевой (была младше его на 18 лет) Давид Самойлов встретился в середине шестидесятых, но долго не решался вступить в брак второй раз. Уже родилась любимая дочь Варвара, в которой он души не чаял, а все не решался.

В его московской квартире, а потом – в подмосковном доме и в Эстонии, в Пярну, куда Кауфманы переехали – гости были всегда. Приходили, приезжали, жили по пятнадцать человек – самое малое. Среди приезжавших были и знаменитости. Эстонцам, сильно разбавленным отдыхающими из Москвы и Питера, пел, что хотел, опальный тогда Юлий Ким, читал Бродского, тоже опального, Михаил Козаков, травил небезопасные байки Зиновий Гердт… Да и сам Самойлов проводил свои вполне неподцензурные вечера и в Пярну, и в Таллине. Так, после частых прогулок и походов в местные «забегаловки» («эйнелауды»), после рюмки коньяка у Самойлова рождались настоящие перлы (которые потом были опубликованы в книжке «В кругу себя»). Например, такие:

Высоким движим чувством,

Сей князь в порыве дерзком

Разбил врага на Чудском,

За что был назван Невским.

Или вот такие:

Пью. Наливаю. Пятую. Шестую.

Закусываю, глядя на луну.

И всё живу. И всё же существую.

А хорошо бы снова на войну.

Приведу еще одну цитату из книжицы «В кругу себя» – фрагмент «научного» трактата «О старости доблестной»:

«1. Старость бывает а) по возрасту, б) по умонастроению, в) по соображениям высшего порядка.
2. Первый вид старости встречается очень редко. Многие люди, достигшие преклонных годов, умирают совсем молодыми.
3. Второй вид старости наиболее распространен.
4. Третьему виду старости подвержены лишь выдающиеся натуры. Это вид еще более редкий, чем первый, и наиболее достойный. Старческий маразм здесь достигает подлинных высот духа».

Конечно, постоянно приезжал к нему старший сын от первого брака Александр Давыдов, писатель и издатель, единственный из детей, кто пошел по стопам отца, − благодаря его усилиям установлена мемориальная доска Давиду Самойлову в Москве, на доме, где тот жил со своей первой женой, матерью Саши.

Сыну посвятил Давид Самойлов такое стихотворение:

Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
— Мой милый сын! Что сделалось с тобою!

Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
— Отец, они ни в чем не виноваты.

И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..

Его вторая жена Галина и мама поэта стояли у плиты и постоянно что-то готовили, жарили, парили, чтобы накормить, напоить, обогреть.

При этом они и не подозревали о его второй, сокровенной, жизни, в которой раскрывается сложный внутренний мир поэта, со всеми его комплексами, едкими замечаниями в адрес многих, с кем был знаком, любовными приключениями и обилием женских имен, с которыми были случайные связи.

ДРУЗЬЯ И ЗНАКОМЫЕ

Да, мне повезло в этом мире
Прийти и обняться с людьми
И быть тамадою на пире
Ума, благородства, любви.
А злобы и хитросплетений
Почти что и не замечать.
И только высоких мгновений
На жизни увидеть печать.

***

Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного,
Но, если можно бы сначала
Жизнь эту вымолить у бога,
Хотелось бы, чтоб было снова
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного.

Но Галина Ивановна с ее жестким, независимым и даже (по мнению некоторых, близко ее знавших) стервозным характером все-таки сумела переломить этот настрой и даже отомстить: к старости он стал ее страшно ревновать.

Ты не добра.
Ко мне добра.
Ты не жестока.
Ты со мной жестока.
Хоть ты из моего ребра,
Но требуешь
За око
Око.

***

БЕАТРИЧЕ

Говорят, Беатриче была горожанка,
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.

Он ее подобрал. И рассматривал долго,
И смотрел, и держал на ладони.
И забрал навсегда. И запел от восторга
О своей некрасивой мадонне.

А она, несмотря на свою неученость,
Вдруг расслышала в кухонном гаме
Тайный зов. И узнала свою обреченность.
И надела набор с жемчугами.

И, свою обреченность почувствовав скромно,
Хорошела, худела, бледнела,
Обрела розоватую матовость, словно
Мертвый жемчуг близ теплого тела.

Он же издали сетовал на безответность
И не знал, озаренный веками,
Каково было ей, обреченной на вечность,
Спорить в лавочках с зеленщиками.

В шумном доме орали драчливые дети,
Слуги бегали, хлопали двери.
Но они были двое. Не нужен был третий
Этой женщине и Алигьери.

Во втором браке родилось кроме дочки еще двое сыновей – Пётр и Павел. Галя оказалась той женщиной, которая была ему нужна. Он был хорошим отцом, и семья его спасала. Спасала от многого: от загулов, ненужных знакомых, от суеты. Семья давала ему уют и комфорт, любимые с детства.

Поначалу жили они в Подмосковье – с 1967 года в деревне Опалиха недалеко от Москвы. Но в середине семидесятых решили поменять Подмосковье на Эстонию, тихий городок Пярну, что на берегу моря. Прибалтика вообще была для советской интеллигенции особым местом. Она привлекала тишиной, чистотой, почти заграничным образом жизни, хотя и в составе СССР.

В Москве у него оставалась пятикомнатная квартира, в которой оставалась жить дочь Варвара, отказавшаяся переезжать в Пярну и в которую он временами наезжал, но московские наезды всегда кончались одним и тем же: запоями, от которых его спасала Галина Ивановна, прилетавшая и увозившая обратно в Пярну. От алкоголизма не спасла даже больница. И приезжая в свой дом обратно, он говорил: «Нет, жить надо здесь».

Переезд действительно подарил поэту еще пятнадцать лет творческой жизни, в которые он опубликовал шесть сборников. И хотя это было своего рода бегство от бесконечных знакомых и застолий, здесь у него открылось второе дыхание. Он словно дорастал до настоящего понимания войны, до любви, до самого себя. То, что раньше было только темой, теперь стало смыслом.

А вот и старость подошла
На цыпочках. Глаза прикрыла
Мои ладонями. Спросила:
— Кто я? – Не мог я угадать.
Она сказала:
— Я могила.

***

Милая жизнь! Протеканье времён.
Медленное угасание сада.
Вот и ничем я не обременён.
Сказано слово, дописана сага…

***

Странно стариться,
Очень странно.
Недоступно то, что желанно.
Но зато бесплотное весомо –
Мысль, любовь и дальний отзвук грома.

***

Что означает ночь? Что нас уже приперло.
Приперло нас к стене. А время – к рубежу.
Вот подходящий час, чтоб перерезать горло.
Немного подожду. Покуда отложу.

(«Старый Тютчев». Отрывок)

Народный артист Михаил Козаков оставил о Самойлове великолепные воспоминания, которые нельзя не процитировать:

«Среди сотни или почти сотни писем Дэзика, моего друга Давида Самойлова, есть шуточные послания в стихах. Как сам он говорил, прозой писать ему было лень.

В памятный и тяжёлый для меня период начала 80-х, когда не выпускали на экран «Покровские ворота», я получил такое письмо из Пярну:

Михал Михалыч Козаков,

Не пьющий вин и коньяков

И деятель экрана.

Как поживаешь, старина,

И как живёт твоя жена,

Регина Сулейманна?

Уж не зазнался ль, Михаил?

Иль просто ты меня забыл?

Иль знаться неохота?

Ты, говорят, стяжал успех,

Поскольку на устах у всех

«Покровские ворота».

А я успеха не стяжал,

Недавно в Вильнюс заезжал,

Отлеживался в Пярну

(Поскольку я ещё не свят),

И потому, признаюсь, брат,

Живётся не шикарно…

Всё время гости ходят в дом,

Свои стихи пишу с трудом,

Перевожу чужие.

А перевод – нелёгкий труд.

Весь день чужие мысли прут

В мозги мои тугие.

К тому ж в июне холода,

В заливе стылая вода.

Помёрзла вся картошка.

Как тут не выпить, Мигуэль?

На протяжении недель

Всё веселей немножко.

Пиши, пиши мой милый друг,

Весьма бывает славно вдруг,

Как в душе пребыванье.

Пиши, а я пришлю ответ.

Поклон от Гали и привет

Регине Сулейманне…

Тут надо сказать, что мы с моей тогдашней женой Региной, которую Дэзик считал татарской княжной и присвоил ей отчество «Сулейманна», часто гостили у него и жены его Гали в Пярну. Вместе с многочисленными, порой и случайными гостями сиживали за деревянным столом у них во дворе. Среди обычной выпивки-закуски он то и дело просил меня почитать что-нибудь: «Ну-ка, из Бродского, а?»

Здесь же проходили первые читки его собственных стихов, иногда и с перепутанными словами. Когда Галя сердилась и поправляла его, Дэзик, смеясь, отвечал:

− Сам написал – сам имею право менять!

Так вот, приходит это письмо, когда несчастные свои «Покровские ворота» я показал только близким друзьям в Доме кино. Да тут и ещё один мой новый фильм − «Попечители» − тоже оказался в опале. И всё по одной причине – в обоих снялась Лена Коренева, которая вышла замуж за американца и уехала с ним на его родину. Вот про всё это я и рискнул отписать в стихах, в моих скромных стишатах, как не устаю повторять, в размере и стиле Дэзика:

Пярнуский житель и поэт!

Спешу нашрайбать вам ответ

Без всякой проволочки.

Хоть труден мне размер стиха,

К тому же жизнь моя лиха

И я дошёл до точки.

Я целый год снимал кино.

Две серии. И сдал давно

(Не скрою, сдал успешно).

Потом комедию слудил

Островского. И в меру сил

Играют все потешно.

Кажись бы, что тут горевать?

Нет! Как на грех, едрёна мать,

Случилась катаклизма:

Я целый день потел зазря,

Артистка Коренева − фря! −

Поставила мне клизму!

Американец и русист

(Чей предок, видно, был расист)

Заводит с ней романчик.

К замужеству привёл роман,

И едет фря за океан,

За Тихий океанчик.

Я две работы сделал, друг.

Она сыграла роли в двух,

Заглавнейшие роли!

На выезд подала она,

И в жопе два моих кина.

Чего сказать вам боле?

Эта шуточная переписка-перекличка имела продолжение. История с Кореневой как-то рассосалась, оба моих фильма вышли в свет, и друг мой Дэзик прислал мне следующее послание:

Я «Покровские ворота»

Видел, Миша Козаков.

И взгрустнулось отчего-то,

Милый Миша Козаков.

Ностальгично-романтична

Эта лента, милый мой.

Все играют в ней отлично,

Лучше прочих – Броневой.

В этом фильме атмосфера

Непредвиденных потерь.

В нём живётся не так серо,

Как живётся нам теперь.

В этом фильме перспектива,

Та, которой нынче нет.

Есть в нём подлинность мотива,

Точность времени примет.

Ты сумел и в водевиле,

Милый Миша Козаков,

Показать года, где жили

Мы без нынешних оков.

Не пишу тебе рецензий,

Как Рассадин Станислав,

Но без всяческих претензий

Заявляю, что ты прав,

Создавая эту ленту

Не для всяких мудаков,

И тебе, интеллигенту,

Слава, Миша Козаков!

Д.С. 1982

А в конце 80-х у меня случился нервный срыв, пришлось мне даже в психбольницах полежать – сначала в Ленинграде, потом – в Соловьёвке в Москве. Возвращался к нормальной жизни через стихи – бубнил про себя сначала, потом кому-нибудь рядом, потом в курилке, а потом и настоящие концерты устраивал во всех отделениях. И вот в качестве последней порции животворящего лекарства получаю письмо Самойлова:

Милый Миша! В Соловьёвке

Ты недаром побывал.

Психов тёмные головки

Ты стихами набивал.

Там растроганные психи

Говорили от души:

«Хорошо читаешь стихи,

Рифмы больно хороши…»

Нынче ж, Миша, на досуге

Покажи, что не ослаб.

И, пускай они и суки,

Заведи себе двух баб.

Чтоб тебя ласкали обе,

Ты им нервы щекочи.

Прочитай им «Бобэ-обэ»

И «Засмейтесь, смехачи».

Пусть, подлюги, удивятся

И, уняв любовный зуд,

Перестанут раздеваться,

Посмеются и уйдут.

И тогда вдвоём с Региной

Где-то на исходе дня

Тешьтесь ласкою невинной

И читайте из меня».

Давид Самойлов написал также четыре детских истории про Слоненка. Истории стали радиоспектаклями, а потом и мультфильмами. И самым популярным спектаклем стал «Слоненок-турист». Слоненок с Верблюжонком отправляются в поход, пишут путевые заметки, ищут ночлег, знакомятся с жителями леса. У каждого своя проблема, например, Червяк должен решить парадоксальный вопрос: «Я лежу и думаю о важном. У меня нет времени болтать с каждым… Меня занимает вопрос. Где у меня кончается голова и начинается хвост». Стихи из Слоненка-туриста превратились в смешные песенки, которые и сейчас можно услышать на «Детском радио».

К концу жизни Самойлов стал более осмотрительным, хотя своей гражданской позиции никогда не изменял. С одной стороны, он не выступал с публичными протестами против травли академика Сахарова или Лидии Чуковской. С другой же стороны, когда из лагеря выпустили Юлия Даниэля, он нашел способ поддержать товарища и творчески, и материально. Власти не хотели Даниэля печатать под своей фамилией. Тогда Самойлов предложил ему свое имя, разрешив ему публиковать за подписью Самойлов перевод поэмы Кайсына Кулиева и часть переложений «Уманских историй» украинского поэта Миколы Бажана. Вероятно, по этой причине Самойлова никогда и не выдвигали в руководящие органы Союза писателей СССР и не баловали наградами. Госпремию СССР он получил лишь в перестройку, в 1988 году.

Осознание своего места в русской поэтической традиции, размышления над сущностью поэзии и уделом поэта — темы, занимающие важное место в творчестве Самойлова («Старик Державин», «Мастер», «Дом-музей», «Вот и все. Смежили очи гении…» и другие). Расценивая, подобно Е. Баратынскому, свой голос в русской поэзии, как «шепот», Самойлов, тем не менее, определяет свое творчество, как «большую повесть поколения» («Смерть поэта»), включающую не только память о военных годах («Сороковые, роковые…»), но и многочисленные обращения к историческим сюжетам («Стихи о царе Иване», «Софья Палеолог», драматическая поэма «Сухое пламя» и другие). Современность воспринимается и осмысляется поэтом в контексте мировой и, в первую очередь, российской истории. Сравнительно редко Самойлов обращался к библейским сюжетам, исключительно к новозаветным. Так, стихотворение «Брейгель. Картина» связано с сюжетом Рождества, но опосредованно, через восприятие живописного полотна.

Десятки стихов Самойлова стали песнями, исполняемыми в том числе бардами. Он автор стихотворения «Песенка гусара» («Когда мы были на войне…»), положенного на музыку Виктором Столяровым в начале 1980-х годов. «Гусарская песенка» Самойлова-Столярова стала в начале XXI века популярной среди казаков Кубани. Стихотворение «Ты моей никогда не будешь» (авторское название — «Баллада») в конце 1980-х годов получило широкую известность благодаря песне Дмитрия Маликова, исполненной по его мотивам. Среди других песен на стихи Самойлова — «Память», написанная М. Таривердиевым для И. Кобзона, и романс «За городом», исполняемый С.и Т. Никитиными.

Умер Давид Самойлович Самойлов 23 февраля 1990 года в Таллине на сцене театра во время вечера, приуроченного к столетию Бориса Пастернака, едва завершив свою речь. Похоронили его в Пярну. Его последние слова были: «Всё хорошо, всё в порядке».

Вот как описывает последние мгновения жизни Самойлова вдова его друга Зиновия Гердта Татьяна Александровна Правдина: «Дезик и Зяма дружили всю жизнь, до последней минуты, в прямом трагическом смысле этого слова. Самойловы позвонили из Пярну, и Дезик попросил Зяму принять участие в вечере, посвященном столетию со дня рождения Пастернака, который он должен был вести 23 февраля в Русском драматическом театре в Таллине. «Что привезти?» — спросили мы. «Только коньяк для меня и водку для вас». — Это был девяностый год, и со спиртным в стране, а в Эстонии в особенности было плохо. Достали, приехали. Мы из Москвы, они из Пярну. Поселились в одной гостинице; радуясь встрече, вкусно вместе пообедали и, отдохнув, в дивном настроении пешком, благо недалеко, пошли в театр. Зал был набит битком. Открыв вечер, Дезик с присущей его прозе поэтической краткостью и точностью сказал блистательное слово о Борисе Леонидовиче и его творчестве. Затем выступали музыканты, чтецы, певцы. Потом вышел Зяма, прочитал «Февраль», еще что-то, из зала попросили: «Гамлета»! Едва он начал: «Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку…» — за кулисами раздался какой-то шум, Гердт обернулся, но продолжил: — «Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен…» — но тут шум стал совсем громким, и на сцену выбежала женщина с криком: «Давиду Самойловичу плохо! Доктор, скорей!» Мы с Галей, выскочив на сцену из четвертого ряда, побежали за кулисы… Дезик лежал с закрытыми глазами на полу в гримёрке, над ним склонился прибежавший со сцены раньше нас Зяма. Доктор щупал пульс, Галя наклонилась над Дезиком, и он вдруг открыл глаза и даже как-то спокойно, выдохнув, сказал: «Ребята, всё, всё… всё в порядке». И опять закрыл глаза… Очень быстро приехала «скорая», нас выгнали, мы ждали, стоя за дверью… Лучшая таллинская реанимационная бригада делала всё возможное. Через час доктора вышли, сами убитые горем… Возвращались в гостиницу той же дорогой, которой четыре часа назад пришли в театр, но уже втроём… Зяма нес Дезикину палку… Ночью спать не могли, просто сидели вместе. Ни Галя, ни Зяма, ни я не плакали, был шок. Иногда разговаривали: «Что было перед твоим выходом на сцену? О чём вы говорили?» — «Обсуждали предстоящий фуршет — поставят ли эстонцы выпивку. Дезик сказал, что если нет, то ведь не страшно, у нас же есть чем помянуть Бориса Леонидовича. Он радовался тому, как идёт вечер, и был в совершенно весёлом расположении духа».

Уже после смерти поэта было издано несколько книг из его архива. Так, в 1993 году вышла книга пародий, эпиграмм и мистификаций «В кругу себя», через два года увидели свет «Памятные записки», а в 2002 году читатели получили два тома «Подённых записей», которые критик Андрей Немзер очень точно назвал «глубокой и точной хроникой бытия подсоветской интеллигенции».

В июне 2006 года в Москве была открыта мемориальная доска поэту-фронтовику Давиду Самойлову. Она расположена на доме, где он прожил более 40 лет, — на пересечении улицы Образцова и площади Борьбы.

«Литературный генезис Самойлова неясен, в поэзии шестидесятых-семидесятых он стоит особняком, а в сороковых-пятидесятых, кажется, почти незаметен, хотя уже тогда написал несколько принципиально важных вещей. Но созрел он, как подобает прозаику, поздно (лучшим временем для поэта всегда считалась молодость, для прозаика — зрелость и даже старость); в том и проблема, что Самойлов — великий прозаик, в силу некоторых общественных и личных причин воздержавшийся от прозы, решивший написать её стихами.

Не столько Самойлов выбрал нишу, сколько ниша выбрала его; и, собственно, он в этом выборе не одинок, потому что вся лирика XX века, по крайней мере второй его половины, да отчасти и первой с середины двадцатых примерно, — вынужденно творила эпос, беря на себя работу прозаиков, поскольку для прозы нужна мысль, а мысль дозволялась только поэзии, поскольку там её не все понимали, можно было как-то зашифровать.

Считается, что поэзия выше прозы — нет, потому большинство прозаиков и начинает со стихов; поэзия наивнее, она о большем догадывается, но меньше знает. Великие поэты — Пушкин, Пастернак, Некрасов — всю жизнь мечтали о прозе. Но поколение тридцатых, в котором все — каждый по-своему — мечтали о большом романе, рано сообразило, что написать эту прозу им элементарно не дадут, даже о войне, которая станет духовной скрепой и о которой можно будет сказать нечто действительно важное. Но и лейтенантская проза не смогла посягнуть на главное, и исторические проблемы были по- настоящему поставлены в полный рост поэтами: Самойловым — в цикле об Иване Грозном — и Чухонцевым, например, в стихах о Чаадаеве или Курбском.

Я не знаю, какого масштаба должен быть прозаик, который честно напишет об алгоритме русской истории в сороковые-пятидесятые годы нынешнего века.

Самойлов мог бы написать «Войну и мир» XX века — но, возможно, ему неловко это было делать, потому что он был еврей, а может, он отчётливо понимал, что выводы, к которым он придёт, окажутся во многом самоубийственны. И не прочитает это никто, а сделают как с Гроссманом, который только начал, почти ничего не договорил.

И он написал стихи, и стихи эти до сих пор не прочитаны толком; они будоражат, толкаются в голове, не подчиняются простым трактовкам — но смысл их ускользает. Вышло как с Михаилом Львовским, человеком из их компании, которого считали одним из самых талантливых, — но который заставил себя замолчать, ушёл в кинодраматургию, и из всех его стихов поют только «Вагончики». А ведь это он написал: «И в такой безмерной дали я зарыл бессмертный труд, что пока не отыскали — и боюсь, что не найдут».

Самойлова тоже пока не отыскали, потому и не написана до сих пор большая биографическая книга о нём и не раскрыт смысл многих тёмных текстов вроде «Струфиана». Но кое-что через 30 лет после его ухода становится видно» (Дмитрий Быков. «Давид Самойлов»).

Своё философское отношение к жизни, Давид Самойлович, убедительно выразил в небольшом стихотворении «КТО УСТОЯЛ…»

Кто устоял, в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадёжный и нагой.
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье
И страшен жертвенный огонь.